Тут уж, само собой, речи не могло быть о том, чтобы выгнать шейха Раада за его скверную успеваемость!

II

В противоположном лагере никто не пожелал принять происходящее настолько всерьез, как это сделал лорд Понсонби. Ни эмир, ни господин Ги, французский консул, ни Сулейман-паша, вернее, Октав Жозеф де Сэв, от имени Египта заправляющий обороной Бейрута. Ввязавшись в конфликт исключительной важности, никто из них не имел времени вникать в эту сельскую склоку. Никто, кроме патриарха. Он один лез вон из кожи, пытаясь объяснить, что не следует преуменьшать значение присутствия этих двух учеников в пасторской школе; и наконец, чтобы потрафить ему, было решено наказать самонадеянного шейха: к нему был послан чиновник эмирского казначейства с бесконечным списком неуплаченных налогов, от которых, по правде сказать, он до сих пор умел избавляться посредством всевозможных хитростей; теперь же ему все припомнили да еще прибавили новые подати, и среди них фердэ, налог, извлеченный из забвения египетским оккупантом. Предлогом для этого демарша объявлялась надобность пополнить эмирскую казну, истощенную в связи с нынешними раздорами. Однако никто не заблуждался относительно истинных причин подобного поворота дела. А на случай, если бы у кого возникли сомнения, патриарх призвал к себе кюре и со всей ясностью объявил ему, что, если шейх заберет обоих мальчиков из еретической школы, он походатайствует за него перед эмиром…

Хозяин Кфарийабды оказался приперт к стенке. Урожай в том году был катастрофически скуден, а сумма, которую от него требовали — три сотни кошельков, то есть сто пятьдесят тысяч пиастров, — намного превосходила все, что он смог бы наскрести, даже принудив всех своих подданных отдать ему свои сбережения.

Итак, заплатить невозможно, однако другое решение еще вдвое унизительнее: забрав мальчиков из школы английского пастора, шейх уже и так потерял бы лицо, а потом еще пришлось бы пресмыкаться у ног «саранчового патриарха», упрашивая, чтобы он соблаговолил поговорить с эмиром.

Прежде чем в сопровождении своего эскорта покинуть селение, чиновник из казначейства уточнил, что, если требуемые суммы не будут выплачены полностью в течение месяца, земли шейха подвергнутся конфискации и отойдут в собственность эмира. Перспектива сия отнюдь не прельщала жителей Кфарийабды, сознающих, что в лице своего сеньора они имеют наименьшее зло, какого можно ожидать от начальства.

Но самым своеобразным оказалась реакция Таниоса на все эти события. Они на время примирили его с селением и даже, можно сказать, с предполагаемой незаконностью собственного рождения. Ведь все, что ныне происходило перед глазами подростка, по сути, являло собою продолжение той же ссоры, которая некогда спровоцировала набег «саранчи», ссоры, вызванной его появлением на свет. Теперь-то он отлично сознавал, почему патриарх так взбеленился, поведение шейха и поселян тоже было понятно ему. И он разделял их чувства. На то была единственная причина: школа. Это в его глазах стоило больше, чем что бы то ни было другое. Он учился яростно, с ожесточением, как иссохшая губка, впитывал каждое слово, малейшую крупицу знания, ничто не влекло его так, как этот мостик между ним, Таниосом, и большим миром. Вот почему он очутился на стороне селения, на стороне шейха против всех их врагов — эмира, патриарха… Все прежние и нынешние причины их распрей стали ему кровно близки.

Он даже от Рукоза несколько отошел, ведь этот последний говорил ему: «С какой стати мне печалиться, если земли шейха будут конфискованы? Разве ты, как и я, не хочешь упразднить феодальные привилегии?» Подросток на это отвечал: «Это мое самое горячее желание, но не хотелось бы, чтобы это произошло подобным образом!» А бывший управитель ему возражал: «Когда у тебя есть самое горячее желание, исполнение которого наполнило бы твою душу счастьем, ты можешь молить Господа, чтобы он его исполнил. Но непозволительно диктовать ему, как именно сделать это. Я просил Бога, чтобы он покарал шейха Кфарийабды. Ему решать, каким орудием он воспользуется: бедствием, саранчой или армией египтян!»

Эти рассуждения приводили Таниоса в замешательство. Что до него, ему и вправду хотелось, чтобы привилегии шейха были уничтожены, у него не было решительно никакого желания лет пятнадцать спустя помогать Рааду снимать обувь… Но в том силовом противостоянии, что разыгрывалось сейчас, он прекрасно знал, чью сторону ему принять, об исполнении каких желаний он мог бы молиться.

«Нынче в полдень, — 12 марта 1836 года записывает пастор в своем дневнике, — Таниос явился ко мне в кабинет, чтобы объяснить, в каком драматическом положении оказалась его деревня, он сказал, это как мангуст, который угодил в капкан и ждет, когда подоспеет траппер с ножом… Я посоветовал ему молиться и обещал сделать все, что в моих силах.

Я тотчас написал нашему консулу подробное письмо, рассчитывая вручить его завтра же одному путешественнику, который направлялся в Бейрут».

Весьма вероятно, что именно вследствие этого послания, каковое было настоящим криком о помощи, в замок прибыл странный посетитель. В Кфарийабде доныне еще рассказывают о визите английского консула. Впрочем, если уточнить, Ричард Вуд в ту пору еще консулом не был, он станет им позже, а тогда он являлся эмиссаром лорда Понсонби и с недавнего времени обосновался в Бейруте у своей сестры, которая приходилась супругой настоящему английскому консулу. Однако эта подробность ни в коей мере не повлияла ни на сами свершившиеся там события, ни на то, в каком виде они до нас дошли.

«В том году, — повествует „Горная хроника“, — наше селение посетил консул Англии, он привез с собою драгоценные дары, наполнившие радостью сердца взрослых и детей. Ему был оказан такой прием, каким никогда еще не привечали ни одного гостя, он присутствовал на святой мессе, в его честь пировали три дня и три ночи».

Такие торжества, столько преувеличенных восторгов, не правда ли, многовато для ублажения заезжего псевдоконсула? Отнюдь нет, если принять во внимание, каковы были те «драгоценные дары». Монах Элиас ничего больше об этом не говорит, зато сам Вуд несколько позже вспоминает о той поездке в письме к пастору Столтону, которое сохранилось в школьном архиве последнего в Сахлейне. О цели своей миссии посланец лорда упоминает невнятно, коль скоро адресат, по-видимому, осведомлен о ней не меньше его, зато подробно рассказывает о характере привезенных им даров и о том, как они были встречены. Совершенно очевидно, что пастор в своем послании к консулу указал со всей определенностью ту сумму, которую потребовала эмирская казна, поскольку Вуд для начала распорядился внести в большую залу шейхова замка и положить рядом с кальяном хозяина сумки, содержащие в точности сто пятьдесят тысяч пиастров. Шейх сделал было вид, что готов воспротивиться, но гость не дал ему такой возможности:

— То, что повергнуто здесь к вашим стопам, прислано в дар не вам, а вашему казначею, дабы он мог, вам не докучая, удовлетворить требования эмира.

Владетель Кфарийабды воспринял происходящее с достоинством, но сердце в его груди запрыгало радостно, как у ребенка.

Было там и еще фактически три «настоящих» подарка, которые Вуд описал в своем письме. «Для шейха — монументальные часы с гербом Ганноверского царствующего дома, проехавшие до Бейрута на верблюжьей спине». Почему именно часы, а не, к примеру, чистокровный жеребец? Тайна… Может статься, здесь следует усматривать символ долговременной дружбы.