– Хочешь, напишу твой портрет? – подает он голос, продолжая валяться навзничь поверх покрывала. – Портреты еще в художественном училище мне удавались. Сейчас, конечно, не то. Сгубили, гады. Такой талантище – через колено. Но рано еще меня хоронить. Воскресну и всем докажу! Вот – пример. Когда-то, года три назад, попалась мне на глаза репродукция «Неизвестной» – картины Ивана Крамского. Что там говорить, совершенство. Чудо. Шедевр. А я взял да и написал голову этой бабы! Богом клянусь, лучше вышло, чем у самого Крамского. Даже подпись скопировал. Дескать, мы на равных.

– И куда эта голова девалась? – спрашиваю с обмершим сердцем.

– А? Ты о чем?.. Пропала. Я на одного общежитского грешу. Веню. Как-то был он у меня, побазарили о том о сем. Выпили. А потом гляжу – нет моей Неизвестной. Веня божится, что не брал. Да хрен с ней, с картинкой. Просто я хотел доказать, что гения могу превзойти. И превзошел!..

На этом, похоже, завод кончается. Серые, в пол-лица, прозрачные глаза Скруджа смыкаются, он каменеет, точно мертвый.

Выбираюсь в коридор, защелкнув английский замок.

Смешно и грустно, господа. Старый пьянчуга – впрочем, художник явно не без таланта – срисовал со знаменитого полотна голову красотки, состарил картинку и поставил на ней подпись Крамского – для пущего понта. Мелкий жулик Веня свистнул творение Скруджа и загнал президенту банка Ионычу. А тот, не разбираясь в живописи, решил, что за гроши приобрел сокровище.

И началась маленькая клоунада, в которой отведенные им роли сыграли Ионыч, шалая актрисуля, Сергуня и сыч по прозвищу Королек. Представляю, как бы хохотал пьяница Скрудж, если бы увидал, какие кренделя выделывали мы из-за его картинки!

Сергуня, тот вообще вдохновлялся, глядя на «шедевр» алкаша. Вот она, магия славы. Подпиши фамилией прославленного художника любую мазню – и на нее будут молиться. А какой-нибудь Сергуня станет чувствовать, как от этой картинки струятся флюиды гениальности, и, глядишь, действительно начнет лучше рисовать.

Пожалуй, все-таки надо выяснить, впарил хитрован Веня лоху Ионычу липовый этюд к «Неизвестной» или нет? Или информация пьяного Скруджа – голимое вранье? Хотя, признаться, это уже ничего не решает.

Протопав по длинному коридору, заглядываю в комнатку Муси и Вени. Вени не обнаруживаю, зато Муся в наличии – торчит возле окна, спиной ко мне. Он оборачивается, видит меня, едва не подпрыгивает от неожиданности – и тут же выражение его мордочки меняется самым удивительным образом. Теперь Муся – воплощенное чувство собственного достоинства.

– Привет, – обращаюсь к нему. – А Веня где?

– На работе, – заявляет он, внушительно кашлянув.

Что это с ним? Точно подменили. Был забитой несчастной зверушкой, а теперь – ну вылитый император Наполеон, только треуголки, мундирчика и сапожек недостает.

– Что, – интересуюсь, – в должности тебя повысили?

Шмыгая носиком, он в недоумении уставляет на меня блестящие черные глазки, еще сильнее напоминая стареющую жирную мышку с пушком серо-седых волос на черепке.

– Изменился ты, брат, – поясняю. – Вот я и решил, что начальником тебя сделали.

Муся мелко, по-старушечьи смеется, потом опять становится серьезным и самодовольным.

– Это очень большой секрет.

– Неужто тебя завербовала американская разведка?

– А, понимаю, вы… ты шутишь. – Муся скалится, обнажив выдвинутые вперед желтоватые верхние зубки. – Но это, правда, важная тайна. Я клятву дал и не могу ее нарушить.

– Да я и не настаиваю. Клятва – это святое… Кстати, что у тебя за цацка на шее висит? Уж не орден ли за выдающиеся заслуги… Перед кем? На кого работаешь? Колись! Важные государственные тайны продаешь?

От моей незамысловатой шутки Муся снова принимается трястись, как желе, и вновь серьезнеет.

– Это тоже секрет…

Ишь ты, какой законспирированный, с головы до самых ног в клетчатых домашних тапках. Раззадоренное любопытство тотчас вылезает из меня, как белочка из дупла, и принимается шустро озираться кругом: что? где? когда? Но я усилием воли заталкиваю его обратно. Лично мне жизнь уже объяснила доходчиво и жестоко: не суй нос не в свои дела.

Вечером долго мучаюсь, раздумываю, как поступить: сообщить Ионычу пренеприятнейшее известие насчет поддельного Крамского или не стоит? И решаю: надо. Пускай отдаст этюд на экспертизу: вдруг и впрямь подлинный?

Скорбно меня выслушав, Ионыч не голосит от горя, мужик волевой, но его обычно напористый голос словно бы жухнет, хиреет. Мне немного жаль этого человечка, которому деньги – причем немалые – не приносят счастья. Произношу еще несколько соболезнующих фраз – вроде тех, что говорят на похоронах, и мы разъединяемся.

Ближе к ночи, лежа в кровати, гляжу в окружающую тьму и размышляю о Мусе. Заинтриговал он меня. Что за метаморфоза произошла с мужичком? И отчего таким ореликом глядит? И кому клятву дал?

Пытаюсь вспомнить заинтересовавший меня «орденок», что тускловато поблескивал на Мусиной рубашке в сине-черно-серую клетку, – золотистый металлический кулончик размером с пятирублевую монетку… Погоди… это был треугольник, а в нем – солнце, каким его изображают художники: круг, от которого расходятся волны-лучи. Где-то я уже видел такую висюльку…

Уже наполовину погрузившись в сон, продолжаю размышлять о медном солнышке на Мусиной грудке… и вдруг, отбросив одеяло, слезаю с кровати, нашариваю тапки и выбираюсь в гостиную. Включив свет, торопливо роюсь в письменном столе…

Вот оно! В моей руке фотография Гоблина, отморозка, убившего моего отца, Стеллу и Кима, – этот снимок дал мне Акулыч. Кажется, у Врубеля есть картины «Демон сидящий» и «Демон поверженный». Я бы назвал эту фотку «Гоблин веселящийся». Хлопец снялся на фоне кроваво-красного восточного ковра. Гнусный, длинноносый, ликующе скалящий звериные зубки. Шакалий торс обнажен. На цепочке – чуть пониже яремной ямки – висит золотистого цвета треугольничек с солнышком внутри.

Это уже интересно, ребята. Засыпая, даю себе обещание понаблюдать за преобразившимся Мусей – и сновидение разом заглатывает меня, как собака Баскервилей зазевавшуюся муху…

* * *

Очнувшись ранним утром, с изумлением открываю глаза. Тяжелый сон не рассеивается. Сидит, как гвоздь, настолько реальный, что кажется дурной явью.

Я лежу в ослепительно белоснежной больничной палате. Рядом со мной, на соседней койке – некто, с ног до головы накрытый простыней. Сначала я думаю, что это Гоблин, а потом понимаю: отец. И простыня тотчас сползает сама собой, и я вижу застывшего на кровати отца – в черном костюме, белой рубашке, зеленом в полоску галстуке и черных полуботинках: в этой одежде его похоронили. Руки сложены на груди, а лицо повернуто ко мне. Открытые зеленоватые глаза глядят насмешливо и лукаво. «Так ты жив?» – спрашиваю, ничему не удивляясь. Он не отвечает, только рот морщит потаенная улыбка.

Внезапно на рубашке отца оказывается мышка с остренькими, умными и печальными человечьими глазками. Она спрыгивает на пол и, быстро семеня лапками, кидается вон из палаты. На ее жирной шейке болтается крошечный золотистый «орденок». Я – за ней. И вот уже мы несемся по моему городу с диковинными домами, точно вырезанными из огромных цветных леденцов.