Но мне в крайнем случае можно уйти, бросить университет, а им – невозможно, потому что это их судьба. Искусство вообще невозможно бросить…

В десятом часу открываешь тяжёлую дверь, выходишь на площадь – снег крупными хлопьями летит в лицо. Позади – серая громада театра. И надо спешить на трамвай, а в голове путаются века, имена… И гаснет свет в танцевальном зале.

Митя приехал в последнюю неделю перед Новым годом. Я была в комнате одна. Наступила пора зачётов, и соседки мои разъехались по домам, чтобы готовиться спокойно, а потом приехать и сдать. А я жила слишком далеко, мне уезжать не с руки, По метельной зимней дороге в день испытания к нужному часу можно и не добраться. Уже не раз бывало, что в такую погоду, как нынче, автобусы подолгу стояли на трассе.

Я сидела на постели, время от времени взглядывая в окно. С нашего девятого этажа вид был на частный сектор – как с башни на бескрайнее тёмное море. Освещением частный сектор никогда не был избалован. Только белые вихри бурана. Девочки мне на словах даже завидовали, что в такую пору они – в дорогу, а я остаюсь в каком-никаком, но уюте общаги.

Короткий стук в дверь – это было непривычно. У нас никто не стучался. Даже когда мальчишки по вечерам заходили, изображая «полицию нравов», а на самом деле узнать, не покормят ли их здесь.

Я ещё не успела встать, когда дверь открылась. На пороге стоял Митя. В первый миг я онемела и даже не могла осознать, до какой степени я рада, и только ошалело его рассматривала. Незнакомая куртка, меховая, дорогая, и такая же роскошная шапка на голове, в искорках тающего снега. В руках какой-то большой свёрток.

– Это Валька тебе прислал одеяло, сказал – ты тут мёрзнешь. – Митя положил свёрток мне в ноги.

Впервые в жизни я бросилась ему на шею. Мы обнялись и стояли долго-долго…

– Ирочка, – повторял Митя и гладил мои волосы, – Ирочка…

А я прикусывала губы, чтобы не плакать, потому что это была истерика какая-то: я была рада ему до того, что – слёзы на глазах.

– У нас один вечер, – повторял он. – Завтра мне нужно уезжать…

– Где ты?.. Как ты?.. Что ты?.. Рассказывай…

– Это всё неважно… – шептал он. – Иришка, что ты так похудела? Плохо тебе здесь?

Не сказано было, не услышала я этих слов: «Забрать тебя?» Это я потом уже думала. А тогда – только б не отрывали меня от его груди, от теплоты его свитера, куда я вжалась лицом и замерла…

…Я ещё играла в хозяйку: «Ты, наверное, очень замёрз? У меня есть суп – я сейчас разогрею на плитке… И кофе есть, это здесь страшный дефицит, но Верочка привезла целую банку… Погоди, я наберу воды, поставлю чайник…»

Он ещё рассказывал: «Ничего не вышло, как я мечтал. Отец сказал – инженером будешь, только инженером. Поступил, учусь, тягомотина… Но там красиво, в Ленинграде, сказочно… Ты же приедешь ко мне?»

Мы ещё распаковали Валькино одеяло. Атласное, красное, пуховое, оно вздымалось под руками и пахло нежностью – если у нежности может быть запах…

Он ляжет на Вериной постели. Но ему будет холодно – под тем тонким, байковым… А если укрыться Валькиным одеялом – вдвоём? В комнате темно. И в первый раз мне тут тепло. Жарко. Он склоняется надо мной и целует… так легко… и так долго… А я подставляю лицо его поцелуям, и это – как капли райского дождя. И его руки, и это блаженство…

…Он уезжал с первым автобусом, в шесть утра. Какой тогда был холод! На моей памяти не было больше такого холода. Всё яркое, будто на другой планете. Воздух можно расколоть, как лёд. Не вздохнёшь – так обжигает мороз. У меня была тёплой только рука, которую держал Митя.

Автовокзал. Объятие – шуба в шубу… а если бы – тело в тело… Всхлип. И его уже не видно за стёклами автобуса, заросшими толстым слоем инея.

Но он повторяет, и я понимаю – что:

– Я приеду, я приеду очень скоро… Мы поженимся……

Я плачу навзрыд.

– Я приеду, я приеду…

И я вижу, вижу, что его лицо блестит тоже – мокрое от слёз – при свете фонарей.

Я стала заходить в салон для новобрачных. Присматривалась к платьям, туфлям, открывая для себя этот восхитительный мир воздушных полупрозрачных и кружевных тканей. Звучали слова: гипюр, атлас, сетка, шифон, стразы… Я вспоминала, что в детстве оценивала красоту невесты по длине фаты. Если до полу фата – настоящая невеста, сказочная. Если короткая – то просто дура: как можно было выбрать такое убожество? Я не могла отойти от платьев: трогала, перебирала в пальцах ткань. Белоснежное, шифоновое, с розами у плеча, сливочное – на нём столько блёсток, что корсаж весь переливается, бледно-голубое на кринолине, как у дам в старину…

Теперь, когда я оглядываюсь назад, вижу один короткий период, когда я жила всем этим девичьим – платьями, духами… И тотчас в пальцах – ощущение тяжести флакончика. На улице ясный-ясный, прозрачный мороз, аж дыхание перехватывает, ледяной узор сказочных разбойничьих лесов горит на витрине магазина, а моя ладонь уже пахнет Индией, сандаловыми деревьями, белыми тропическими цветами.

Апрель. Я еду на выходные домой. Солнце – летнее, в автобусе открывают не только форточки, но и люк, тот, что на крыше. А зелень на полях такая нежная…

Я ещё не знаю, что это – страшный день. Что сегодня случилась авария на Чернобыльской АЭС. И тысячи людей умрут в ближайшие годы, хватанув смертельную дозу. Среди них будут и мои знакомые. Радиация протянет свои щупальца и в наш маленький городок. О тех, кто будет участвовать в ликвидации аварии и, вернувшись, начнёт болеть – безнадёжно, заговорят как о диковинных зверьках, чей быстрый конец неизбежен:

– Ну, это ж дядя Петя, он чернобылец.

На мне брюки цвета хаки и синий свитер. Жарко, и свитер хочется снять. А через день пойдёт снег и я попрошу у бабушки её тёплое пальто, чтобы было в чём уехать обратно. В отчем доме у меня не осталось тёплых вещей.

Первым делом близкие тащат меня в сад. Это предмет гордости – столько тюльпанов просунуло свои зелёно-фиолетовые носы сквозь пожухшую листву! Уже зацветают нарциссы, с их тонким запахом. А крокусы даже отцветают. Первые сборчатые листья распустились на смородине…

– Мы можем сегодня жечь костёр, смотри, какую кучу листвы я нагребла, – упоённо говорит мама. Садовые работы – её страсть. – А потом в золе будем печь картошку.

– Заходила тётя Нина, дала мне луковицы синих гладиолусов – представляешь? – это бабушка. – Сорт называется «Океан».

– Какая тётя Нина? Митина мама?

Значит – приехала. А может – приехали? Но нет, Митька бы уже объявился у моих. И всё равно побежать к его дому – это как подарок. В любом случае я узнаю о нём.

У тёти Нины то же тонкое лицо – не изменилось, не постарело. Красно-золотой платок повязан чалмой, длинные серьги в ушах и Митькины глаза.

Она ведёт меня в комнату, где тоже всё по-прежнему. Блеск овального стола под низкой люстрой. Так же плотно стоят за стеклом полок книги, которых никогда не трогали, перед ними ряды скульптурок – из фарфора, бронзы, хрусталя…