В общем, это та самая ситуация: то, что есть – неинтересно (не возбуждает, не нравится, не удовлетворяет, не радует), и хочется чего-то другого. Но знаю ли я это другое, когда подступаюсь к нему? Нет. И в этом весь фокус, ведь это «нет» означает фактическое отсутствие. Речь идет о том, чего еще нет в полном смысле этого слова, его нет даже в моем воображении (сверх и вопреки любому «акцептору результата действия»)!

В этом «нет» – фактическое будущее (с учетом нашей пристрастности в его определении) – неизвестное, завораживающее, манящее – как тот мой побег с борта «Хасана». Разве же я знал тогда, убегая с пирса, что я найду, что увижу, чем вся эта авантюра для меня закончится? Нет! Но именно потому это и была для меня встреча с будущим, а не с утомительной вариацией настоящего – извечным «днем сурка» на «Хасане». Это была встреча с будущим, отличительной чертой которого была невозможность его вообразить, с будущем, которого, как ему и надлежит, еще не было – ни в воображении, ни в ясной цели, ни, простите за навязчивость, в акцепторе результата действия.

И именно это – настоящее будущее – выводило меня «на марш», и только оно может быть неизвестным, завораживающим, манящим. Если же я оказываюсь в «складке», у меня нет ощущения неизвестного, в ней все предопределено, «все понятно», а даже если «ничего не понятно», то «понятно, что ничего не понятно» (то есть все равно тупик). В этом состоянии я не ожидаю ничего по-настоящему нового, другого, а коли так, то оно, конечно, и не завораживает, и не манит. Я думаю о нем: «будет как будет», в нем нет притягательной, пусть и отчасти пугающей, силы еще неизведанного. В нем нет движения вперед, в нем не разворачивается время.

Так не является ли время тем, что разворачивается мною (посредством моего психического аппарата), в случае моей (его – аппарата) настроенности на то, что мне хочется просто потому, что со мной что-то не так (нехватка)? С собакой из эксперимента Петра Кузьмича как раз «все так» – она голодная, перед ней лабиринт с кормушкой в конце дистанции – все так, она сейчас все сделает, что нужно, и покушает, слава богу. Все нормально, так устроен мир – с мотивациями, афферентациями и т. д. и т. п. Но вот я с Кантом, Стравинским и Шёнбергом… – мне нужно что-то большее, превосходящее мое ожидание, превосходящее то, что я предполагаю, что оно может быть (а потому уже в каком-то смысле есть). И потому-то я неспокоен, поэтому-то и «чешется» у меня «в одном месте», что гложет меня эта не дающая мне покоя нехватка – нехватка, толкающая меня «на марш», сильное-желание-без-предмета-желания.

Вообразить себе это сложно. Но не на эту ли странность психического с убежденностью указывает и Иван Петрович Павлов в своем знаменитом докладе: «Это наводит на мысль, что надо отделять самый акт стремления от смысла и ценности цели и что сущность заключается в самом стремлении (курсив мой—А. К.)»[59]. Да, звучит и странно, и как-то очень метафизически (чего я, например, не люблю сильно, а от Павлова и вовсе ожидать странно). Но так получается, что там, где все запрограммировано, и потому как бы уже случилось там времени по большому счету, нет. А если и есть, то оно именно в складке – ничего «нового», «другого» не происходит, мы просто ждем, когда реализуется уже запрограммированный прежде, «известный» заранее (уже сейчас) результат – «у нас всегда так». И если правы все те, кто считает (а мне трудно с этим не согласиться), что прошлое – это то, чего уже нет, а будущее – это то, чего еще нет, то назвать такое – предопределенное – будущее будущим язык не поворачивается.

И вот мир досократиков и Гомера, с одной стороны, и мир платоников и Гесиода с другой. В обоих мирах есть Рок (Судьба), но у досократиков и Гомера этот Рок (эта Судьба) – предначертание: когда Оракул произносит свое пророчество – это не просто некая абстрактная гипотеза (мол, может быть… возможно… есть вариант…). Нет, это само будущее, которое и будет таким: о нем известно уже сейчас, а потому оно в каком-то смысле уже есть, то есть, по сути, является настоящим, просто еще не осуществившимся (Персей убьет деда, Эдип – отца, это неизбежно). А у Гесиода, и начиная с Сократа уже совершенно отчетливо, звучит нервной нотой императив личной ответственности, императив выбора – той интенции, которая станет основой всей последующей этической, религиозной и культурной традиции западной цивилизации. Не Рок приводит Сократа на казнь, но его собственное решение быть казненным. «Бог невиновен, – говорит Платон в «Государстве». – Не вас получает по жребию гений, но вы его себе избираете сами» [617 d-e]. Это как два прочтения одной и той же знаменитой фразы – «Познай самого себя!»: изначально она, как известно, была начертана на входе к Дельфийскому Оракулу, и звучал в ней призыв осознать свою ничтожность перед Лицом Божества (мол, сравни себя с Божеством и пади ниц); однако же значительно позже она звучит в устах Сократа как гордый призыв (или даже вызов?) к личности[60].

Это два мира и два «Времени»: в первом, круговом, нет цели, которая должна быть достигнута, а есть лишь предписание (нечто уже потенциально существующее), которое должно лишь воплотиться (словно это простая формальность, нечто уже решенное); во втором – линейно-направленном времени – перед человеком стоит задача, он предчувствует некую цель, которая, и это, кажется, почти никого не удивляет, по существу своему не может быть исполнена. «Познай самого себя!» – это же практически: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что!» – мы не знаем, что мы узнаем, и мы даже не знаем, как нам это узнать (случайно ли, что это путешествие закончилось в наши дни полной деконструкцией?). Однако же то, что мы именно так, по-сократовски, прочитываем эту фразу, само по себе свидетельствует о том, что у нас есть нехватка – желание знать, кто же я такой, кто я «на самом деле»? И эта нехватка, если она действительно есть, может наряду с другими развернуть наше Время.