Да, Маша пошла на третий тур, понесла с собой несколько рисунков (прошедшим второй тур N, оттягивая влево-вправо пальцем ворот водолазки, сказал приносить с собой все, что вы, ребята, делаете, — кто-то лепит, рисует, мастерит, кто-то сочиняет стихи, музыку — все несите, покажите себя во всей красе), поставила в пятнадцать минут с другими ребятами сценку (страшная дичь: двое только что познакомились в вагонном тамбуре и…) и поступила. Долгое время Маша была искренне уверена, что N понравились ее рисунки, — до тех пор, пока кто-то из бывших сокурсников не передал ей, уже в Германию, случайное откровение мастера. Выпускным спектаклем курса должна была стать «Анна Каренина. Начало» — собственная сценическая версия N, которую до того отвергли два знакомых худрука (понимаешь, Фоменко…). Петербургскому Фоменко втемяшилось в голову, что гувернантка-англичанка должна быть непременно натуральной рыжей, а других рыжих девушек среди поступающих не было.

Сколько Маша потом ни пыталась представить себе, как могла бы сложиться ее жизнь, если бы не эта ничем, кажется, не примечательная идея, что женщина, из-за которой «все смешалось в доме Облонских», должна быть рыжей, — она не могла этого сделать. Спустя несколько лет снимать кино, думать о кино стало для нее настолько естественно, что картинка «Маша с вниманием выслушивает людей и дает им советы» совершенно поблекла в ее фантазии, и, более того, от одной мысли о том, что она могла бы «быть психологом», ее передергивало.

Тот же эффект, впрочем, производило и словосочетание «быть режиссером». После первого года, проведенного большей частью с утра до вечера в аудиториях на Моховой, Маша открыла для себя, что в действительности она терпеть не может театр. Маша не могла смириться с тем, что берег Волги достаточно хорошенько вообразить (тогда и зритель его увидит, понимаете? — нет, Маша не понимала), что богатую обстановку достаточно обозначить (составьте три стула и — тряпку на них), что говорить нужно так, чтобы в последнем ряду было слышно — они тоже заплатили за билет! — и при этом «как в жизни», но главное — что ее работа каждый раз будет зависеть от того, с какой ноги встал артист. По нескольку раз в неделю Маша сбегала вместе со всеми в театр (мы студенты N) и ни разу не смогла избавиться от странного чувства, что вот перед ней ходят артисты и — когда плохо, когда хорошо — играют спектакль.

Очень вероятно, между тем, что Маша так и не смогла бы сформулировать для себя эти и многие другие претензии к театру, если бы не А. А., который, узнав, куда Маша поступила, спросил: и что ты там будешь делать? Не удивительно, что, возвращаясь каждый вечер после репетиций в квартиру на Пестеля, Маша могла еще час проспорить с А. А., защищая свою (будущую) профессию от его нападок. Удивительно — во всяком случае для А. А. — было то, что будущий режиссер Маша Регина оказалась полным профаном в классическом кинематографе. Каждый раз, когда А. А. апеллировал к чему-то, что ему казалось естественным, — будь то «8 ½» или «Крестный отец», — Маша гордо трясла головой и признавалась, что не знает, о чем речь.

А. А. пришлось купить проектор, выкрасить стену белой краской (я выкрашу комнату светлым, — пропел он, вернувшись из строительного магазина, и опять ему пришлось пояснять, откуда цитата) и заняться ночным просвещением. Поначалу со скрипом (у меня в девять речь!), а потом так, что ее было не оторвать (ты спи, спи, я посмотрю, ты же уже смотрел?), Маша смотрела — безо всякой системы — все, от «Броненосца „Потемкина“» до «Любовного настроения», благо интернет-линия позволяла. Выключая компьютер, Маша взглядывала на телефон (четыре часа спать!), забиралась в нагретую постель и, переложив руку А. А. с груди, чтобы ее тяжесть не стесняла дыхания, на бедро, засыпала, воображая уже не спектакли, которые она бы поставила, а фильмы, которые бы она сняла.

Взрослая жизнь начинается тогда, когда у тебя появляются такие знакомые, с которыми ты видишься раз в год. В этом смысле Маша-учащаяся-на-Моховой может считать себя вполне взрослой. Она встречает на улицах мальчиков и девочек, с которыми она училась в школе (несколько раз звонил Коля, но Маша не может с ним встретиться — утром занятия, вечером репетиции, сам понимаешь). Однажды Маша, идя вечером по Моховой в сторону Пестеля, встречает Дашу. Маша отнекивается — нет денег, — но Даша все-таки затаскивает ее в кафе (поговори мне еще). Маша знает, что родители пропихнули Дашу на филфак (куда еще отправить девочку, которая не знает, чего хочет?), и готовится слушать, как там замечательно, но происходит другое. Заказав себе коньяк (а ты? — нет-нет, не надо, у меня дела еще), Даша быстро пьянеет — только после этого Маша понимает, что Даша уже пила сегодня — и в голос начинает рыдать. Она не знает, что она делает на филфаке, она не знает, что ей делать, ее жизнь не складывается, надо куда-то переходить или вообще уехать куда-нибудь: хоть замуж выходи, — резюмирует Даша, голова ее уже клонится к плечу.

Ничего особенного ни в этой встрече, ни в этом разговоре нет. Но пока Маша ведет пьяную подругу к метро (отпустить ее страшно, шатается, до дома доберешься? — Маша, ты такая добрая!), она вдруг понимает, что все, кого она встречала таким вот образом случайно на улице, в той или иной форме жаловались на то же. Даже те, кто, широко улыбаясь, бодро говорил, что все отлично, учеба? очень нравится! — даже они в спрятанных в цветных варежках пальцах прятали секрет: не то, не то. После этого Маша начинает замечать, что и ее сокурсники, и (на улице, в коридорах она слышит их речь) студенты других курсов иногда проговариваются. В шутку, потому что здесь, естественно, все гении, но шутка шутке рознь: Маша и на репетициях не может не видеть, что многие пришли не туда. Даже Коля, который по телефону успевает сказать ей, что у него группа, говорит это как будто специально, чтобы она не сомневалась, что он свою судьбу нашел. В порядке эксперимента она спрашивает — очень осторожно — А. А., и он, задумавшись, отвечает ей честно, что иногда ему кажется, что он больше мог бы сделать в математике, поступи он в свое время, как и мечтал вплоть до десятого класса, на матмех.

На вопрос, почему ты занимаешься тем, чем занимаешься, редкий человек не ответит, что так получилось. Маша вглядывается в лица вахтеров в Академии, в лица кондукторов и официанток, преподавателей и продавщиц, охранников магазинов антиквариата, врачей, которые по утрам исчезают в дверях глазной поликлиники, женщин за пятьдесят, которые бегут по улице, крича в мобильный телефон: квартира очень хорошая! сегодня еще пара ее смотрела! — в лица лысоватых мужчин, которые аккуратно несут в руках портфельчики из искусственной кожи, и стареющих девушек, выходящих из солярия, — она видит, что все эти люди остались без судьбы.

Машу начинает лихорадить, потому что все, чем она сейчас занимается, — не то. От страха Маша начинает смотреть больше — два, три фильма за ночь, пересматривает, нажимая на паузу и прокручивая обратно, чтобы заметить границу кадра, подолгу смотрит в остановленные кадры — к утру у нее гудит голова и режет глаза. На лекциях она упорно, кадр за кадром, восстанавливает ленты в памяти. Просыпаясь, она ловит себя на том, что смотрела во сне Бергмана, которого тот никогда не снимал. Фильм кажется ей гениальным, но вспомнить его целиком нет никакой возможности (то, что вспомнила, все-таки наскоро зарисовала). Разговаривая с А. А., выслушивая претензии преподавателей (вы же будущий режиссер, вы не можете опаздывать!), стоя в курилке с ребятами с актерских курсов, которые думают, не стоит ли завести с ней знакомство уже сейчас, Маша иногда ставит происходящее на паузу — Регина, вы слушаете?! — и раздумывает, кого или что надо переставить, чтобы был кадр, — да-да, извините.