А. А., конечно, замечает, что что-то происходит (хотя бы ночные кинобдения, раздражение от которых он уже начинает в себе давить), и списывает все на великую силу искусства. И он прав — Маша смотрит кино так, как она смотрела его, приходя из школы домой, ныряет в него, как в воду солдатиком, но есть и кое-что еще, чего не было тогда: от совершенной геометрии кадра, правильного цвета и идеального монтажа все ее тело выгибается, а руки становятся горячими. В конце концов она понимает, что никогда не будет заниматься театром, но что с этим делать, она не знает.

К лету ее растерянность достигает предела — она кое-как сдает экзамены, думает, не поехать ли в Москву во ВГИК (сотню раз слышала, что с улицы не берут), не пойти ли на Ленфильм, но к кому? с чем? N, когда она заикается про кино, спрашивает, кто ее родители, — Маша не сомневается, что жизнь ее катится в жопу, так что когда ей звонит Коля и зовет встретиться (дело есть одно), она тут же соглашается, потому что ей нужно почувствовать, что хоть кто-то не думает про нее, что она полное говно (в том, что Коля все еще любит ее, она тоже не сомневается — иначе не звонил бы).

Дело вовсе не в том, что А. А. уехал на конференцию и вернется только через несколько дней. Как ни странно, А. А. — последний человек, которому она могла бы хоть намеком рассказать, в чем проблема. Для нее нет человека ближе, чем А. А. (в конце концов, каждую ночь на протяжении полутора лет спать с человеком в одной постели — что может быть ближе?), он поймет ее слишком хорошо, Маша даже заранее знает, что он мог бы ответить ей — судьба не беременность, ее не видно по животу, ни про кого нельзя сказать, счастлив он или нет, пока он не умер, чувство тотальной экзистенциальной неустроенности несет с собой любой человек с благородной душой, — вот примерно все это, но Маше, пусть она не вполне готова себе в этом признаться, хочется гораздо более глупых вещей — чтобы ей сказали, что все у нее получится, например.

Коля встречает ее у метро с букетом ромашек, они идут в кафе, пьют вино и едят мороженое. Маша рассказывает, как она замечательно учится. Коля рассказывает про себя — группа, что-то вроде инди-рока, записали диск, сняли клип для и-нета. Допив вино и доев мороженое, они идут гулять. Идут молча. Маша видит, что Коля мучительно перебирает в голове варианты, что бы такое говорить, чтобы это не заканчивалось, потому что еще чуть-чуть и единственным логичным развитием событий будет в сторону метро. Наконец Коля (ну скажи же ей хоть что-нибудь!) выговаривает то, что глупее всего: ну а как вообще? Маша пытается спрятать улыбку (что ты? ну извини) и поднимает эту неловкую подачу: вообще, не очень, Коля.

В детстве, — начинает она отвечать ему (два года с А. А. не прошли даром), — в детстве, помнишь, как бывает, думаешь, стану взрослым, буду машинистом, ну, или не машинистом, не важно, в поезде, нестись в этой штуке, быстро-быстро, главное, можно смотреть вперед, а не вбок или, хотя и это редкая удача, назад, не думаешь же, что этот вот машинист приходит домой со смены, ест, пьет, ругается там с кем-то, ничего этого нет, только момент, и этот момент и есть вся твоя будущая взрослость, нет же никаких сомнений, что вот так и будет, и вот вырастаешь и понимаешь, ну то есть я не знаю, я тут поняла, что жизнь это не один момент, а много моментов, прыгаешь по ним, как фигурка по доске, вроде бы и случайно, как там кубики выпадут, а вроде бы и нет, потому что ты же сам их вроде бы бросаешь… С каждым словом Маше легче говорить, потому что Коля молчит, только смотрит на нее влюбленно, так что скоро — как будто теплом речи она продышала дырочку в заледеневшем стекле — становится понятно, что без бутылки вина им не обойтись, Коля тоже что-то такое говорит — а я в детстве, ни за что не угадаешь — разведчиком? подводником? — географом — что?! — ну да, может, и стал бы, только я проболтался родителям, они сказали бабушке, а бабушка серьезная была, она мне чуть ли не вузовский учебник по географии подарила, понимаешь? я в пятом классе, наверное, учился, — они смеются, говорят, перебивая друг друга, и, конечно, давно уже прошли станцию метро. Они покупают на Литейном бутылку вина, и (не из горла же пить) Маша решает зайти домой за стаканами.

Дома становится понятно, что незачем никуда идти, можно пить и здесь, они устраиваются на кухне, Коля из чувства момента не спрашивает, где это она тут живет, они сидят до закрытия метро, идут еще за одной, возвращаются и сидят до утра. В числе прочего Маша слышит наконец все то, что хотела слышать, — что она страшно красивая, невероятно талантливая и что у нее, да, все получится. В четыре часа они решают, что пора спать (ну я домой тогда — не смеши мои тапочки), и, так как раскладушки у них с А. А. никакой нет, Маша стелет Коле на одной половине кровати, а сама ложится на другую: меча у меня нет, а отдельное одеяло есть — мяча? — меча! — а зачем? — чтобы положить между нами — давай без него — что? Заворачиваясь в одеяло, Маша вспоминает, как говорили школьные подружки — пьяная баба пизде не хозяйка, это я вам точно говорю! — и с тупым напряжением думает, что ей теперь делать, когда Коля — ну понятно же, что.

Они перебрасываются засыпающими словами, Маша думает, что думает Коля, но он в конце концов решительно поворачивается к стене, и скоро дыхание его успокаивается. Машино сердце перестает биться в ушах, и последнее, что она понимает перед сном, это что вообще-то ей страшно хочется поцеловать его, а последнее — это что Коля заснул не потому, что сильно пьяный — к четырем-то утра люди трезвеют, — а потому, что он, дрянь, такой вежливый.

Утром все не сказанное и не сделанное ночью еще витает в воздухе, Коля прячет влюбленные глаза и торопится уйти домой: вещи надо собрать, я же уезжаю завтра. Когда он надевает ботинки, Маша, чтобы не молчать, вспоминает: ты говорил, дело какое-то у тебя? — да бог с ним, ерунда — да ладно, не парься, — и Коля говорит, в чем дело. Камера. Полупрофессиональная камера, на которую они снимали клип с группой, лежит у него дома и ее страшно оставлять, потому что… Ему приходится сказать, что он снимает комнату в коммуналке. Я хотел спросить, может, можно у тебя оставить. На две недели. Я на две недели уезжаю. Или ты тоже уезжаешь? Коля уходит, Маша полчаса сидит в ванной с включенной струей воды и потом еще полдня — пока Коля съездит за камерой и вернется — трет себе виски. Голова у нее не болит, дело в другом: она пытается понять, что ей теперь делать, чтобы не быть дрянью.

Маша не может принять никакого решения — просто когда Коля приезжает с камерой (это, оказывается, три тяжеленные сумки: тут аппарат, тут штатив, тут провода, аккум запасной, рассеиватель) и, прощаясь, тянется ее поцеловать, она не подставляет щеку, как обычно, а закрывает глаза. Про себя она знает, что это предательство, но чтобы Коля не подумал, что это такая форма благодарности (потому что тогда она будет дрянь вдвойне) — it’s a fee, nothing, fee, nothing, fee, nothing more, — она говорит (в шутку, конечно), что это арендная плата. В смысле? — спрашивает Коля, утыкаясь носом в ее подмышку. Маша попользуется его камерой, пока его не будет. Не бойся, не испорчу.