подошла к виадуку, уже начало темнеть, зажглись уличные фонари. Дорога к портнихе показалась ей вовсе не длинной, но теперь она никак не могла добраться домой в Хеллеруп. Она присела на скамейку, ей было холодно.

И хотелось есть, и было немного страшно. Дома, конечно, уже заметили, что ее нет слишком долго. Она даже слегка рассердилась на Юлию, которая сидела рядом с ней здоровая и тепло одетая.

— И зачем ты придумала, чтобы мы шли всю дорогу пешком? — сказала она Юлии. — Ты иногда бываешь чересчур легкомысленной!

Хердис в испуге огляделась — нет, она говорила не вслух, губы у нее не шевелились, никто ничего не заметил.

Но Юлия сказала:

— Конечно, это глупо. Хорошо бы чего-нибудь съесть. Давай возьмем еще по конфетке…

Пустой пакетик Хердис украдкой засунула между планками штакетника, окружавшего какую-то виллу. Одинокая действительность, которая неизменно безжалостно обрушивалась на нее после такой игры, сейчас угнетала ее больше, чем когда бы то ни было. Юлия не шла рядом с ней, положив руку ей на плечо, Юлия не сидела рядом с ней на скамейке у Виадука. Из каждого уголочка своей души она слышала презрительное улюлюканье и крики, что она врунья, тряпка и воровка. От стыда у нее горели уши, к тому же от жирного шоколада ее затошнило.

В этом скоплении несчастий можно было ухватиться лишь за одну соломинку: теперь-то она непременно напишет Юлии. Неважно, что ей скажут, когда она вернется домой, неважно, сколько она просидит ночью над этим письмом. И она отправит его завтра утром, какое бы оно ни получилось.

— Не сердись на меня, Юлия, — прошептала она и прижалась крепче к подруге. — Ведь ты слышала, как мама кричала на меня вчера. Я так плакала. Я была не в силах придумать ни словечка, которое могло бы принести тебе радость.

Юлия чмокнула ее в щеку и засмеялась.

— Я никогда не сержусь на тебя! Я знаю, что ты хорошая и добрая девочка. Они несправедливы к тебе.

Хердис было приятно слышать эти слова. Очень приятно. Прижавшись друг к другу, они через пустыри шли к школе. Веки у Хердис были еще припухшие от вчерашних слез. Юлия сказала:

— Давай лучше поговорим о бале. Я так радуюсь ему.

Хердис ответила:

— Даже не знаю, радуюсь ли я. Со мной никто не хочет танцевать. Я такая уродина. Хочешь, я открою тебе одну тайну? В школе танцев никто со мной не танцует. Я тебя обманула, когда сказала, что мне там весело.

Юлия крепко обняла ее и встряхнула.

— Какая чепуха! Неужели ты обращаешь внимание на этих глупых мальчишек? Увидишь, они еще одумаются, ведь ты совсем не уродина. Так только в зеркале кажется. Ты почти красивая. А на бале в этом чудесном платье с распущенными локонами ты будешь такой хорошенькой, что ни на кого, кроме тебя, и внимания обращать не будут.

Хердис не выдержала и рассмеялась.

Внезапно она оборвала смех, уголки губ у нее опустились, глаза испуганно забегали по сторонам. Она смеялась вслух!

Ее охватило безграничное отчаяние. Сколько раз она говорила себе, что пора прекратить эту игру. Господи, когда же она научится!..

Может, она просто ненормальная?

На Страндвейен бурлил поток автомобилей, извозчиков, карет, надрывались звонки велосипедов. Нет, конечно, она еще не совсем сумасшедшая. Но если она не обратит на это внимания, она наверняка спятит.

У Хердис щемило сердце при мысли, что Юлия лежит в туберкулезном санатории и месяц за месяцем ждет от нее письма. Ведь она даже не подозревает, как часто Хердис думает о ней. Стыд и одиночество навалились на Хердис, теперь она уже одна тащилась в школу со своей сумкой и грешным грузом невыученных уроков, со всеми своими неудачами.

Когда она вернулась домой, ее ждало письмо от Юлии. Конверт был твердый, в нем лежала фотография. Хердис сразу взяла фотографию, а мать нетерпеливо схватила письмо.

Улыбающаяся Юлия стояла, наклонившись над маленьким столиком, на ней была белая матроска, черные туфли и черные чулки, в волосах большой белый бант. Хердис с удивлением смотрела на узкое, продолговатое лицо.

Да, это была Юлия, но какая она большая, высокая. Темные локоны рассыпались по плечам, глаза смотрели прямо на нее, на Хердис. Два светоча доброты.

Мать опустилась на стул, трясясь от беззвучных рыданий. Хердис с растерянным лицом взяла маленькое письмо.

Моя дорогая, любимая Хердис!

Я пишу тебе, потому что была очень больна, но теперь мне уже лучше и я очень довольна. Я так соскучилась по тебе, моя дорогая подружка, ведь я очень люблю тебя. Я должна написать тебе одну вещь, но ты, пожалуйста, не огорчайся. Подумай, Хердис, теперь я уже точно знаю, что скоро умру. Сестра Нелли плачет, она очень любит меня. Здесь все такие добрые.

Они говорят, что, может быть, мне разрешат здесь остаться. Я так хочу этого. Надеюсь, меня не отправят в туберкулезную больницу. Мне больше не страшно, что я скоро умру, сестра Нелли говорит, что мне будет хорошо и что воля божья должна свершиться.

В воскресенье я конфирмовалась и мне подарили серебряное кольцо с сердечком, на которое они сами собрали деньги. Нравится ли тебе моя фотография?

Будь счастлива, моя дорогая Хердис. Тысяча приветов твоей маме.

Остаюсь любящая тебя

Юлия

Моя ненаглядная Юлия!

Ты не умрешь, скажи, что это неправда! Ведь ты сама пишешь, что тебе стало гораздо лучше. Я в таком отчаянии, что не писала тебе раньше, но я…

Лицо у Хердис распухло, будто ее ужалила пчела. Три дня просидела она над этим начатым письмом, рыдая и погружаясь в воспоминания о Юлии со дня их первой встречи, когда они были еще маленькие, и дальше, год за годом. И каждое воспоминание бичевало ее, точно удары хлыста: один раз она была глупа и неласкова, другой раз… третий…

Все ее мысли были заняты письмом к Юлии. Она придумывала теплые, ласковые слова, которые возместили бы ее неполноценность и дошли бы до богатой души Юлии. В мыслях у нее уже было готово прекрасное длинное письмо и писать его было совсем нетрудно, но оно складывалось слишком быстро. Хердис не успевала записывать его, она просто сидела, погруженная в свои мысли. А в сердце у нее само по себе горело живое письмо к Юлии.

Но едва она пыталась перенести слова на бумагу, они умирали у нее на глазах, Написанные, они выглядели совсем иначе, в них было что-то нескромное, обнаженное, бесстыдное.

В дверях появилась мать, она