А теперь, в ночи, порт Альхесираса гудит. На Гибралтаре – движение. Шкура темной воды кипит и пенится. Как будто под ней гулянка. В воздух поднимается ощущение ведьмовства и лихорадки.

В кафе-баре терминала сидит Дилли Хирн. Она ловко сливается с окружением. По-совиному поворачиваясь на стуле вполоборота, она видит, что мужчины внизу все еще на своем месте. Ей сильно хочется к ним. Это ее саму поражает. Ей хочется услышать их голоса. Прорывается объявление по громкой связи:

…llegará otro servicio desde Tánger y podrá ir otro servicio…

Еще один паром придет, еще один уйдет. С испанским у нее теперь просто, но она лучше понимает, чем говорит. Разворачивается обратно к стойке. В Испании она уже чуть больше трех лет. А кажется, что с отъезда из Ирландии прошло полжизни.

⁂

В первый день она шла по улицам Малаги – и да, может, не обошлось без стального взгляда, без выставленного подбородка, будто она искала что-то таинственное, какую-то новую волю, будто решила, что есть только одно, меня сейчас может спасти только одно – надо сбросить старую шкуру.

День был жаркий, воздух – такой сухой. Город казался напряженным, душным. На углу улицы Лариос и Аламеда-Принсипаль распластался инвалид, выставил культю на спокойное средневековое обозрение, и Дилли странным образом притянуло к нему.

Она присела у человеческой развалины, сняла рюкзак передохнуть и спросила, не видел он путешественников – Inglese, Irlandese?

В смысле, ребят с дредами? спросил он. Которые ходят с собаками?

Да, тех самых, сказала она.

Ей хотелось в Марокко, пожить в кемпинге. Хотелось туда, где не знают о смысле ее беды. Хотелось отправиться в самые дальние уголки самой себя и узнать, что она там найдет.

⁂

Она без страха смотрит, как Морис и Чарли поднимаются со скамейки. Просто что-то в их поведении развеивает страх. Они снова направляются к эскалатору и бару, с невинным видом, словно в импровизированную экспедицию.

Дилли добивает бренди, выкладывает несколько монет и тащит свою сумку по бару – та следует за девушкой, как обвинение на колесиках, всюду оглашая о ней, но Дилли умеет скрываться с глаз. Голова вертится, лицо отворачивается. Она смотрит куда угодно, только не на приближающихся мужчин. Терминал теперь яростно пульсирует. Она бредет в телах…

В баре старый hombre с голым торсом и в нейлоновых спортивных штанах закидывается янтарным алкоголем и поводит языком по зубам, глядя, как она идет мимо, и она одним метким взглядом ошпаривает его сальные глазенки.

На полу перед баром сидит лыбящаяся мразь в бежевом вельветовом костюме, посасывает банку пива «Крускампо» – он, похоже, обоссался.

Откинулся на свой участок стены слепой продавец лотерейных билетов, прижав ладони к мрамору, будто в одиночку поддерживает весь терминал, и в ужасных вязких белках его глаз – красноречивый надрыв.

На последнем вздохе ночи сгущается толпа.

Быстрые жующие рты, забитые ветчиной, – с шелковым налетом жира в резком свете терминала.

Всюду охрененное количество денима.

Морис и Чарли проходят в каких-то метрах, не замечая ее в упор. Она таращится в пол и тащит мимо сумку.

Господи боже – годы их не пожалели.

Она спускается на эскалаторе, и идет, и садится на их скамейку рядом с окошком с надписью Información.

⁂

Первые месяцы она жила в Гранаде в тамошнем дешевом пансионе. В городе царила атмосфера старой тайны, звенящий резонанс на закате. Все рассказывало о разбитых сердцах. У нее было восемьсот евро, потом семьсот тридцать пять. Она прятала их под подушкой и пересчитывала первым делом поутру – число менялось только в одну сторону. Шестьсот сорок. Она твердо решила никогда не возвращаться домой. Забрезжило синее гранадское утро. Осталось пятьсот тридцать пять. На стене истекал кровью Иисус – она таращилась на него в полусвете зари – весь такой секси-Иисус в набедренной повязке. Губки скривил, глазки потупил – отъебись ты.

Последнее, что ей сказала мама: никогда не возвращайся, Дилли.

И в эти первые месяцы в Гранаде днем она в основном спала, а когда видела сны, то о безлюдных местах, и иногда просыпалась в кладбищенском безмолвии вечернего затишья, и хотелось уйти и лежать в холодной пустыне среди сумеречных цветов – тусклых аметистов, молчаливых рубинов – и питать их своей кровью.

⁂

Но теперь ей хочется их послушать. Она встает со скамейки и смещается на пару десятков метров к востоку. Прислоняется к стене, смотрит в телефон и притворяется, что скроллит, пока они проходят мимо на пути из бара.

На самом деле она больше не заходит в интернет, потому что технология – белое зло, которое придумали мусора, и в сети-то они тебя и находят, там за тобой и следят.

В подкладку ее сумки на колесиках вшито тридцать два фальшивых испанских паспорта.

Морис и Чарли возвращаются к скамейке.

Она идет следом, но на разумном расстоянии.

Пока она идет, ее раздевают глазами три высоких тощих мужика из злачного конца Марракеша, привалившихся к киоску. Тихо обсуждают ее уголками губ.

Она медленно проходит за спинкой скамейки как раз тогда, когда Морис и Чарли возобновляют свои позы – хоть руку протяни и коснись их затылков. Она прислушивается:

Я бы снова завел собаку, говорит Чарли, но не знаю, осталось ли у меня еще время хотя бы на маленькую.

На двух собак – точно нет, говорит Морис.

⁂

В Гранаде она перебралась в пещеру в районе Альбайсин с несколькими англичанами и их собаками. Стоило это гроши, да и все равно они не платили. Собаки были натуральные юмористы. В основном пещерное жилье было незаконным; разрешений там никто в глаза не видел. Ее комната была маленькой, без окон, тоскливой. Как в чертовой утробе. Как в склепе. Стены цвета костей и праха, низкий потолок давит – и в целом жить в пещере пришлось под давлением. Сбросить старую кожу оказалось не так-то легко. Там было очень одиноко. Пещера находилась на холмах на потолке города. Солнце жарило. Дилли была ящерицей Альбайсина. Англичане – друзьями их не назвать, но зато она жила с собаками, уже что-то. Она стала консортом собак – Коко, Элли и Бо. Пускала их спать в свою комнату. Иногда шепотом рассказывала о родных. Таким манером проходили месяцы.

И на площади в Альбайсине, на жарком дневном солнце, пока рядом играла ватага каких-то чумазых ребятишек, Дилли выкладывала на черном бархате солнечные диски.

Все лето она рисовала увеличительным стеклом узоры из спиралей, символов плодородия, крестов; оккультные знаки и шила-на-гиг[32].