Все мое воображение было бессильно перед прошлым, подлинные факты которого, даже не очень ценные, держались в секрете. Я решила лучше узнать историю моей семьи. Я чувствовала, что прошлое окружает меня, ходит где-то рядом… Но мне не удавалось до него добраться, докопаться. Взгляд, которым меня пронзила мама, когда я спросила, почему ее родители так плохо уживаются вместе, убедил меня, что не следует рыться в семейных тайнах. Меня очень долго томила неизвестность. Мне исполнилось четырнадцать лет, пятнадцать, а в моей голове так ничего не прояснилось, я даже не знала, с кем можно поговорить… Через пару недель после моего дня рождения я сидела перед телевизором и смотрела фильм, когда пришли моя сестра с двоюродными братьями и переключили канал, не дав мне досмотреть кино до конца. Мне не хотелось сидеть вместе с ними, после того как они меня обидели. Я вышла из дома и побрела куда глаза глядят, а когда остановилась, то оказалось, что стою перед домом Марсиано. Я поздоровалась с его женой и, из вежливости, согласилась выпить с ней лимонада. Тут я заметила, что Мерседес очень любит поболтать.

— Это не случайность, в вашей семье всегда была червоточина. Поэтому я говорю тебе: ты должна вести себя осмотрительно, ведь известно, что ее наследуют только некоторые, то есть меньшинство. Важно уметь ее распознавать, но рано или поздно и не по случайности, эта червоточина выходит на поверхность, это кровь Родриго, тогда все обрушится…

Волнение, вызванное этой новостью, преодолело мой праведный гнев, мне захотелось поделиться открытием с самыми близкими друзьями. Но мои слова не вызвали ожидаемого интереса — Рейна с кузенами восприняли эту важную новость равнодушно. Клара, единственная дочь среди шести сыновей моего дяди Педро только что отметила свое восемнадцатилетие, училась в университете и обзавелась богатым женихом, который, судя по бумагам, предложил ей этот союз на своих условиях: он решил, что ей пора прекратить заниматься глупостями. Маку, дочь тети Кончиты, моя ровесница, встречалась с нашим двоюродным братом Педро, смыслом существования которого был «форд-фокус», который он получил как поощрение в июне за то, что стал вторым агрономом. Рейна и Боско, словно приклеенный к ее каблуку, обычно забирались на заднее сиденье. Маку садилась рядом с ними, когда собиралась доехать до Пласенсии, чтобы выпить баре, — там работал диджеем мальчик, который ей нравился. Если находилось лишнее место, его занимала я, хотя мне надоело ездить в этой машине. Когда мы приехали, Рейна заперлась в стеклянной комнатке в баре, чтобы послушать диски, а заодно быть подальше от Боско, который здорово перебрал. Боско, потеряв равновесие, упал в мою сторону и уже не смог подняться, при этом он бормотал какие-то унылые жалобы на превратности судьбы на бразильском португальском, который предпочитал испанскому.

Я развлекалась, утешая его, хотя и не понимала ни слова из того, что он говорил. А потом пришла пора возвращаться домой. Прежде с нами всегда ездила Нене — еще одна Магдалена, моя ровесница. Но с тех пор как Маку влюбилась в «форд-фиесту», для Нене не было больше места в машине. Поэтому Нене коротала вечера в одиночестве, жалуясь на тесноту внутри средства передвижения своего будущего шурина. Когда я решила оставить эту компанию, то планировала иногда проводить время с Нене. Но стоило мне об этом заикнуться, как она дала мне понять, что для нее большее значение имеют бабушка, дедушка, Теофила и их дети, а самое главное для нее — это возможность поехать в Пласенсию с друзьями, так что в следующий раз именно Нене сидела на моем месте в машине. Я была готова расплакаться, потому что Мерседес, которая с садистским упоением живописала чужие грехи и посылала повсюду проклятия, комментируя особенности характеров, хорошую и плохую кровь, не доверила мне ни одной интересной правдивой истории, ни одного стоящего факта. Она заговорила за моей спиной предательски фамильярным голосом, который я расценила, как верный признак того, что все пропало.

— Не рассказывай девочке эти истории, женщина, каждый день ты все больше напоминаешь сплетницу… — упрекнула ее Паулина.

Я не приняла во внимание то, что Паулина, бабушкина кухарка, была большей сплетницей, чем моя собеседница. В этом легко было убедиться, особенно после того как она села рядом с нами, чтобы контролировать ход беседы.

— И горжусь этим! — ответила Мерседес. — Кроме того, я не говорю ничего плохого, только советую.

— Не забудь о той червоточине…

— Ясное дело. А что может случиться?

— Хорошо бы, все было в порядке! А эти слова о плохих и хороших чертах, как будто ты глаголешь слово Божье.

— Расскажи, расскажи все, что хочешь… Но я накрывала на стол в саду в тот день, когда Порфирио упал с балкона, я видела, как он упал. Тебе понятно? И я не хотела, чтобы он так умер.

— А почему он должен был умереть? У Порфирио был тяжелый приступ меланхолии, он был болен, с ним это случалось с детства.

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Порфирио точно был меланхоликом, ему передалась плохая наследственность, вот он и извелся из-за женщины из Бадахоса. Она была намного старше его, замужем, и довольно счастливо — за генералом. Родители Порфирио пригласили их в гости, чтобы прояснить ситуацию, и парень был сам в этом заинтересован. Я не думаю, что он был одержим дьяволом. Вся вина в том, что у него была дурная кровь, та самая, которая выгнала дедушку из этого…

— Не будь дурой, Мерседес! И не говори плохо о сеньоре. Порфирио был меланхоликом, потому что он таким родился, а ведь мог родиться и таким, как Пасита.

— Еще одно наследство крови Родриго.

— Не будь невеждой, дура! Порфирио был болен, все мы это знаем, он был… таким грустным, подавленным, как говорят теперь. У него бывали трудные времена, и в один из таких трудных моментов он захотел покончить с собой. Если бы он послушался меня! Он не ходил в колледж, лежал в постели целыми днями не в состоянии подняться… Потом стало хуже, он отказывался от еды и все дни проводил, глядя в потолок, он плакал… А ведь до двадцати лет Порфирио был гордостью своей матери, это и дало волю злым языкам.

Я хорошо рассмотрела их обеих. Мерседес потеряла самообладание: щеки ее побледнели от бешенства, и на них выступили красные пятна. Она стояла подбоченясь — вся ее поза выражала искреннее негодование. Мерседес держала в руках горшок с зелеными бобами, а ее лицо было настолько близко от этих замечательных зеленых овощей, что, казалось, плавно их продолжает. Обычное добродушие Мерседес будто ушло в эти самые бобы, а в ней осталась лишь злость. Паулина же сохраняла спокойствие, она вообще не шевелилась, стояла прямо и выглядела просто и естественно, а ее лежавшие поверх накрахмаленного фартука руки были ухоженными. Она выглядела так, как должна выглядеть женщина из столицы. Именно ее нарочитое спокойствие и явилось причиной чрезвычайной нервозности Мерседес.

— Во всем виновата меланхолия. Вы, сеньора, как хотите, но когда Педро и я по вечерам гуляли, ходили до тростников…

— Чтобы шпионить за нами.

— Или чтобы прогуляться, чтобы покататься у камыша… Его лицо было всегда таким бледным. Меланхолик! Это как качели, так оно и было, и я чуть не упала замертво в тот момент.