— Ты ничего не сделала, — сказала Паулина и заметила меня. — Это так, потому что он всегда был пугливым, но твой дедушка не пытался следить за своим сыном.

— Вовсе нет! Ты слышишь? Вовсе нет! Если быть честными, то тут ничего поделать было нельзя, с самого детства его поведение не предвещало ничего хорошего…

— Ты так говоришь, чтобы мы забыли о том, как вы с сеньором были в то время неразлучны.

— Да, были, даже более того. Мы были молочными братом и сестрой, моя мать кормила его в то же время, что и меня, когда хозяйка дома была больна.

— Да, но с тех пор много воды утекло…

— И что? Весь мир знает, что я никогда не называла его на «вы». Мы вместе выросли. Кроме того, это не имеет отношения к делу. Случилось так, что Порфирио убил себя из-за женщины из Бадахоса, я не знаю почему. Когда он расстался с ней, то выглядел очень бледным, таким я и видела его в последний раз на балконе. Он поприветствовал нас — помахал рукой с такой счастливой улыбкой, будто священник благословил. Но это было не благословление, нет. А та мерзкая шлюха все знала, потому она и встала раньше, чем он нагнулся вперед и закричал. Ох, он очень громко закричал — тот крик чуть не убил его мать. Ты слышишь? Она была первой, кто подбежал к нему, кто обнял его тело и то, что осталось от его черепа, расколовшегося о гранитную плиту. Я видела это своими собственными глазами! Муж той женщины сел в машину и уехал, потому что не смог вынести позора, не смог вынести того, что его жена оказалась рядом с трупом Порфирио.

— Ясное дело, потому что они поняли. Я никогда не говорила, что они этого не поняли, но Порфирио убил себя только потому, что он был меланхоликом…

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

Солнце успело закатиться, а Мерседес с Паулиной продолжали испепелять друг друга взглядами и обмениваться оскорблениями, подлавливая на неправде. Лица обеих побагровели и горели, а носы побледнели и стали почти восковыми. По ходу их разговора я вспомнила историю Порфирио, прекрасного самоубийцы, похороненного под ивой в языческой земле нашего сада без какой-либо каменной плиты. Бабушка запретила своим сыновьям произносить имя самоубийцы, но тем не менее его имя не исчезло. В честь Порфирио назвали одного из младших сыновей Теофилы. Подробности жизни Теофилы интересовали меня больше всего.

Главной целью моего расследования была Теофила. Я боялась, что эти двое никогда не дойдут до главного, что их дискуссия начнет крутиться вокруг одного и того же, обрастая по ходу новыми деталями. Женщины начали зацикливаться на мелочах, не желая приходить к согласию относительно цвета волос этой сеньоры из Бадахоса до наступления ужина.

— У нее были каштановые волосы.

— Черные, Мерседес, я-то точно знаю, я ее причесывала.

— Они были светло-коричневые или каштановые.

— Нет, мне очень жаль, но нет. Черные-черные, ее волосы были иссиня-черными.

— Не говори ерунды, я точно помню. Возможно, на фоне лица ее волосы казались черными, я и не говорю, что нет. Но ее хвост был каштановым, Паулина… Да, кончики ее волос были почти красными!

— Нет, сеньора!

— Да, сеньора!

— Нет, Мерседес, тебе так показалась, потому что ты всегда как ослица! Во всем виновата плохая черта, которая — надо же! — унаследована от Родриго, это кровь Родриго взяла свое, во всем виновата она! Ты мне противоречишь, потому что сама забила голову девочке всякими выдумками, будто бомбу подложила… Очевидно, ты плохо воспитана, Мерседес. Да ты вечно как ослица, у которой перед глазами висит морковка.

— Возможно, ты хочешь, чтобы я была именно такой! Все, что я сказала, — правда. Она привезла это из Америки, кровь Родриго, вместе с деньгами. Столько денег честно не заработать, только неправедным путем. А одно ведет за собой другое, потому что, если бы Педро не был так богат, он бы искал Теофилу, а он нашел лишь руины.

— Ах! Смотри-ка… Теперь получается, то, кого нашел сеньор, было лишь руинами Теофилы! Побойся Бога, Мерседес, имей уважение к его внукам.

— Как и к его матери! Слышишь? Виновен был Педро. Но когда ей исполнилось пятнадцать лет, она не знала, где искать ответы, тогда…

— Слишком! Она слишком много узнала! Ты меня слышишь? Слишком много! Если кто-нибудь когда-нибудь заинтересуется историей этой семьи, найдет ли он правду об этой женщине, которая столько лет сохраняла свой брак, родила пятерых детей… Сеньора была очень хорошей.

— Это правда, сеньора была доброй, очень доброй.

— Очень хорошей.

— Да, очень хорошей.

— Вне всяких сомнений, самой лучшей.

— Очень хорошей, Паулина, очень хорошей. Но ты не знала Педро таким, каким его знала я. Он катался здесь на лошади, скакал галопом как сумасшедший, до и после женитьбы на сеньоре. Даже в ту ночь, когда они с сеньорой вернулись из свадебного путешествия, он выходил из дома, чтобы повидать свою лошадь. В нем всегда было что-то демоническое, его ничего не радовало.

— Не хочешь ли ты хоть раз оставить в покое дьявола? Боже, Мерседес, как ты плохо воспитана!

— Почему у него с тех пор не было своей машины? — спросила я.

Они обе уставились на меня испуганными глазами, как будто ничто не могло их расстроить больше, чем мой вопрос. Паулина сделала неопределенный жест руками, но ответила мне именно Мерседес.

— Как это у него не было машины! У Педро их было две. То, что случилось… Он вовсе не был смешным, твой дедушка! И конь у него был очень красивым, особенно когда ходил неоседланным… Господи помилуй! Иисус, Мария и Иосиф меня всегда хранили, с тех пор как у меня появилось желание креститься. И он знал об этом, он всегда знал больше, словно дьявол. Теперь, когда я не молчу и пришел день, помню, как сказала ему: «Будь внимателен, Педро», и поверх всего положила рубашку с того проклятого случая, который привел к трагедии, когда он скакал во весь опор. И знаешь, что он мне ответил?

— Нет, но оставь расхожие фразы и имей понимание, Мерседес, девочке только пятнадцать лет.

— Так он мне сказал: «Не переживай из-за того, что я подошел к окну. Я не собираюсь выбрасываться». Я была уверена, что он должен захватить кого-нибудь с собой рано или поздно, и он взял Теофилу, которая была не лучше и не хуже всех остальных.

— Сильно сказано, женщина.

— Нормально, Паулина.

— Нет, только она более… молодая, свежая.

— Ну что ты говоришь? Теофиле не было и восемнадцати, когда она приехала в Альдеануэву к тетке. Что я говорю? Если она родила Фернандо в девятнадцать лет! Когда сеньор положил на нее глаз, она была ребенком. Жаль твою сеньору, но это не повод вешать на Теофилу все грехи. Кровь Родриго была намного сильнее крови Педро — она была жестокой, она сводила с ума, особенно тем летом. Тогда ему было где-то тридцать три, я помню Порфирио, он не ел и ходил целыми днями как неприкаянный, постоянно чесался и выл, глядя в никуда, иногда уходил в деревню, чтобы побыть одному, нюхал уличный воздух, как собака, которая идет по следу… Я не знаю, что Теофила сказала ему, этого я не знаю, но он нехорошо с ней обошелся. Ты согласишься, что Теофиле повезло когда тот кузен, который жил в Мальпартиде, пообещал жениться на ней и усыновить Фернандо, а потом уехать жить в Америку, у них там были родственники, не знаю, где, на Кубе, думаю, или в Аргентине… Не знаю, память подводит меня.