рост и вес шестилетнего, веселый, добрый, смелый, общительный, общий любимец. С утра до вечера на пляже, купается. Самый красивый ребенок на всем пляже.

Разговор. Я рассказываю ему Белоснежку [315]. «Лес был темный, страшный, но она не боялась». Мур: «Она была солдат?» (Сказку знает наизусть). Сегодня утром: «Я хочу в Медон, мне здесь надоело, все время отлив. Не люблю океан!» (Дело в том, что Медон для него — вагон, а вагон он любит больше всего и больше океана).

Вот карточки, не все удачные, но все-же что-то дают.

— Простите за поверхностное письмо, живем пятеро в двух комнатах, при чем я в проходной, все время входят и выходят, никогда не бываю одна.

Что наш план о моей осенней поездке? [316] Нечего надеяться? А как хотелось бы провести с Вами несколько дней, в тишине. Парижа я так и не полюбила.

Dunkle Zypressen!

Die Welt ist zu lustig, —

Es wird doch alles vergessen! [317]

Целую Вас нежно, наши все Вас приветствуют.

                             МЦ.

Пишите о своем лете. Хорошо ли Вам? Как здоровье Вашей матушки?

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 64–65 (с купюрами). СС-6. С. 368. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 88–90.

66-28. Н.П. Гронскому

Pontaillac, 2-го августа 1928 г.

Мой родной, сейчас полная луна и огромные приливы и отливы. Вы приедете как раз в эти дни. Вчера луна была такая, что я, я! <<подчеркнуто дважды> (меня — мать — Вы знаете?) выхватила из кровати засыпающего Мура: «На́-мол, гляди!» Мур, никогда луны не видевший (такая встает поздно, когда такая встает, такие как Мур уже спят), совсем не удивился, а, наоборот, еще нас всех удивил утверждением: «А вот еще луна» — оказавшаяся лампой в окне Андреевых. Вас Мур вспоминает часто и — всегда — озабоченно: «Почему Н<иколая> П<авловича> нет? Он остался на вокзале? Почему он не поехал в поезде? Ему больше хотелось в Медон?»

Да! — Вас ждет здесь большая радость, целый человек, живший в XVIII в<еке>, а кончивший жить в начале XIX (1735–1815) — мой любимец и — тогда — конечно любовник! Charles-François Prince de Ligne [318], на свиданье к которому я в самый голод и красоту московского лета 1918 г. ходила в Читальню Румянцевского Музея [319] — царственную, божественную, достойную нас обоих — и где, кроме нас, не было ни человека. Я тогда писала «Конец Казановы», где и о нем [320] (он был последний, любивший Казанову, его последний меценат, заступник, слушатель, почитатель и друг). Лето 1918 г. — 10 лет назад, я — 23 л<ет> — тогда у меня появились первые седые волосы. Я сидела у памятника Гоголя, 4-летняя Аля играла у моих ног, я была без шляпы, солнце жгло, и вдруг, какая-то женщина: «Ба-арышня! Что ж это у тебя волосы седые? В семье у вас та́к, или от переживаний?» Я, кажется, ответила: «От любви». А у себя в тетради записала: «Это — ВРЕМЯ, вопреки всем голодам, холодам, топорам, дровам Москвы 18 года хочет сделать меня маркизой (ЗОМ!)».

Тетрадочка цела. В Медоне покажу.

Я тогда любила двоих: Казанову и Prince de Ligne, и к двоим ходила на свиданье. Когда я просила-произносила: «Casanova, Mémoires, v<olume> 10» и «Prince de Ligne, Mémoires, vol<ume> VI» [321] я опускала глаза. Однажды…

Продолжаю и кончаю на диком солнце, в рощице, куда ушла с Вашим письмом (карточка). Морда свирепая, такую иногда делает Мур. Говорю о треугольнике, головой вниз, бровей. У дьявола такие брови. Жара такая, что пот льется на руки, на платье и на тетрадь, боюсь — растает графит.

_____

1) Ничем не задели [322]. Меня. Или — та́к задели, как задевает крылом — ласточка. Но — у меня нет надежного места, либо при мне, либо в тетради, а тетрадь на столе, все ходят. Скоро Вы мне смож<ете> писать совсем открыто, извещу. (NB! Никто не прочтет, но сознание, что могут прочесть! То же самое что сознание бомбы в дому. Боюсь, попросту, чужой боли, Вы меня поймете).

2) Что с теми стихами? (турнир). Пришлите [323].

3) Есть ли в Медоне полынь? Здесь — нет. Единств<енное> средство от блох. Хорошо бы вывести, тем более, что здесь ни одной. Отвычка. А С<ергей> Я<ковлевич> едет уже между 4-тым и 9-тым, не позже. Голубчик, если полынь — мечта, купите того средства и шпарьте. Они его действительно съедят.

Ваш приезд. Неужели только 15-го? Постарайтесь к 1-му! Провели бы вместе целый месяц — вечность! И лучший из всех. После 10-го сент<ября> наверное (непреложный срок отъезда Андреевых), а м<ожет> б<ыть> и до — сможете жить у нас, освободится целая большая комната. Сыты тоже будете. Так что все дело в дороге, т. е. 200 фр<анках> или даже меньше (aller et retour [324]). Если еще целы шестовские — вот Вам aller, a retour возьмите у отца и — заранее. Бросьте статью! Стихи лучше. От стихов растут, я через них все узнаю, ЗНАННОЕ уже с колыбели! Осознаю. Так — с каждым пишущим. Гёте до Фауста ничего не знал ни о Фаусте, ни о Мефистофеле, ни о Елене, — разве что о Гретхен! Да и то… После Фауста (ангельского хора в тюрьме) Гёте бы уж не мог бросить ее, а если бы и бросил, — если и бросал! (всю жизнь! всех! отрывался с мясом!) — то с сознанием, что ни она, ни ее ребенок не пропадут, что есть Бог для бросаемых — и суд для бросающих [325]. Стихи — ответственность. Скажется — сбудется [326]. Некоторых вещей я просто не писала.

Пиши стихи, брось статью [327], бери у отца 100 фр<анков>, — устроится. — Кто знает, м<ожет> б<ыть> нам самим придется уезжать 20-го (если дождь и холод, у меня не будет никакого основания упорствовать на Понтайяке.)

Еду 1-го. Нет, — буду 1-го. Вот что́ я хочу увидеть черным по́ белу в твоем следующем письме.

_____

Дошли ли последние карточки? (Отосланы 31-го. С<ережа>, Мур, Аля — Мур, Аля, я — и еще несколько).

Приедешь — будем снимать.

— Аля все более и более отдаляется от меня. Целые дни с