Теперь, однако, мне есть что сказать о Портье, – конечно, его личное мнение мне вовсе не безразлично, и я также высоко ценю его слова о том, что он не отказывается ни от чего сказанного им.

Меня также не расстраивает, что он, как выяснилось, не развешивал эти первые этюды.

Но если, как он хочет, я пошлю ему предназначенную для него картину, он получит ее только при условии, что выставит ее.

Что касается едоков картофеля, эта картина, я уверен, будет хорошо смотреться в золоте. Но она хорошо подошла бы и к стене с бумажными обоями, глубокими по тону, как спелые хлеба. Без такого завершения она просто будет не видна.

На темном фоне она смотреться не будет. Особенно на тусклом фоне. Дело в том, что на ней виден очень серый интерьер.

На самом деле она словно бы уже заключена в позолоченную раму, поскольку очаг и отсвет огня на белых стенах – которые теперь остаются за пределами картины, но в натуре отбрасывают все назад – находятся ближе к зрителю.

Еще раз: для завершения ее нужно окружить каким-нибудь глубоким цветом, золотистым или медным.

Если ты сам хочешь увидеть ее такой, какой ее нужно увидеть, подумай об этом, пожалуйста. Сочетание с золотистым тоном одновременно придает яркости тем местам, где этого не предполагалось, и убирает мраморность изображения, которая возникает, если картину, на беду, помещают на тусклом или черном фоне. Тени написаны синим, и золотой цвет работает вместе с ним.

Вчера я отнес ее своему эйндховенскому знакомому, который пишет красками. Дня через три пойду туда, чтобы покрыть ее небольшим количеством яичного белка и доделать у него кое-что. Тот человек изо всех сил старается научиться живописи и тоже находится в поисках хорошего колорита, и поэтому был особенно увлечен этим. Он уже видел этюд, по которому я сделал литографию, и, по его словам, он не думал, что я добьюсь таких успехов одновременно в цвете и рисунке. Он также пишет натурщиков и тоже понимает в крестьянских головах и кулаках, а о руках сказал, что теперь получил совершенно иное представление о том, как их писать.

Дело в том, что я хотел как следует поработать и навести на мысль: эти люди, которые едят свою картошку под своей лампой, сами копали землю теми же руками, которые тянут к блюду, а значит, это говорит о РУЧНОМ ТРУДЕ и о том, что они честно заработали свою пищу. Я хотел, чтобы картина заставила подумать о совсем другом образе жизни, чем тот, что ведем мы – цивилизованные люди. И следовательно, мне совершенно не хотелось бы, чтобы все просто сочли ее красивой или хорошей.

Всю зиму напролет я держал в руках нити этой ткани и искал окончательную композицию, и если теперь ткань выглядит суровой и грубой, нити тем не менее выбраны тщательно и по определенным правилам. И вполне может оказаться, что это НАСТОЯЩАЯ КРЕСТЬЯНСКАЯ КАРТИНА. Я знаю, что это так. Но те, кто предпочитает видеть крестьян слащавыми, идут своим путем. Со своей стороны, я убежден, что в конечном счете лучше писать их грубыми, такими, как есть, чем придавать им общепринятую миловидность.

На мой взгляд, крестьянская девушка красивее, чем дама, – в своей запыленной и заплатанной синей юбке и жакетке, которая от погоды, ветра и солнца приобретает тончайшие нюансы. Но она надевает костюм дамы – и подлинное уходит. Крестьянин в своем бумазейном костюме на поле красивее, чем по воскресеньям, когда он идет в церковь, надев что-то вроде господского пальто.

Точно так же, на мой взгляд, неправильно придавать крестьянской картине традиционную гладкость. Если от крестьянской картины пахнет шпиком, дымом, картофельным паром – отлично, это не вредно; если стойло пахнет навозом – хорошо, для того оно и стойло, если поле имеет запах спелого хлеба или картофеля – или гуано и навоза – это как раз здоро́во, особенно для горожан. В таких картинах для них есть что-то полезное. Но надушенной крестьянская картина быть не должна. Мне любопытно, найдешь ли ты в ней то, что тебе понравится, – надеюсь, что да. Я рад, что как раз сейчас, когда г-н Портье сказал, что хочет заняться моей работой, у меня есть не одни этюды, но и кое-что поважнее. Что до Дюран-Рюэля, покажи ему эту картину, хоть он и не счел рисунки сто́ящими. Пусть он сочтет ее уродливой – отлично, – но все-таки дай ему посмотреть, чтобы они смогли увидеть, что в наших стараниях есть энергия. Однако ты услышишь: «КАКАЯ МАЗНЯ!», будь к этому готов, как готов я сам. Но все-таки продолжаю давать что-то подлинное и честное.

Писать крестьянскую жизнь – дело серьезное, и я бы упрекал сам себя, если бы не попытался писать картины так, чтобы тех, кто всерьез думает об искусстве и о жизни, они могли наводить на серьезные мысли. Милле, де Гру, многие другие подали пример характера и того, как не обращать внимания на упреки – в гнусности, грубости, грязи, вони и т. д. и т. п., что было бы позором, если только усомниться.

Нет, крестьян надо изображать, как самих себя, – чувствующими, мыслящими, как мы сами.

Как тех, кто не может отличаться от нас.

Я так часто думаю о том, что крестьяне – это отдельный мир, который во многих отношениях гораздо лучше цивилизованного мира.

Не во всех отношениях, ведь что они знают об искусстве и о многих других вещах?

У меня есть еще несколько этюдов поменьше, иначе ты можешь подумать, что я был занят лишь большими и мало что сделал, кроме них.

Как только картина будет полностью закончена и высохнет, я отправлю тебе это полотно в ящике. И добавлю еще несколько, меньшего размера. Думаю, лучше не тянуть с отправкой, поэтому пошлю. Наверное, вторая литография с нее тогда останется незаконченной. Но в конце концов, я понимаю, что, например, г-на Портье нужно еще укрепить в сказанном им, чтобы мы всегда могли рассчитывать на него как на друга. Я искренне надеюсь, что это удастся.

Я был настолько поглощен этой картиной, что буквально почти забыл о своем переезде, который тем не менее тоже нужно осуществить. Моих забот это не уменьшит, но жизнь других художников, творящих в этом жанре, наполнена ими, и я не хотел бы, чтобы мне было легче, чем им. Несмотря ни на что, они все-таки справились со своими картинами, и потому материальные трудности тоже будут мешать мне, но не уничтожат и не ослабят меня. Вот так вот.

Думаю, с едоками картофеля все обойдется – последние дни, как тебе известно, всегда опасны для картины, потому что к ней нельзя прикоснуться большой кистью, не рискуя испортить, пока она полностью не высохла. А изменения нужно вносить очень спокойно и неторопливо, маленькой кисточкой. Поэтому я просто забрал ее и сказал своему приятелю, что он только должен присмотреть, чтобы я таким образом ее не испортил, и что я приду к нему доделать мелочи. Ты увидишь, что в ней есть самобытность. Кланяюсь – мне жаль, что она до сих пор не была готова, – еще раз желаю тебе здоровья и спокойствия. Верь мне, жму руку.

Сегодня я все еще работаю над несколькими этюдами поменьше, которые выполняются одновременно. Ты уже послал тот выпуск о Салоне?