Скоро я напишу еще.

Знаю, мы никогда не встречались и ничего такого, но я отношусь к вам с уважением и очень сильно надеюсь, что у вас все нормально.

Еще я знаю, что окно у вас не ахти, но думаю, иногда вам все же удается выходить во двор?

Если увидите в небе стрижа, это значит, он принес весточку от незнакомки, которая желает вам всего хорошего и думает о вас.

С дружеским приветом,

Саша Гринлоу.

Ну и еще один фрагмент кинематографического образа из прошлого.

Двое мужчин, оба молодые, один низкорослый и плотный, другой повыше и худощавее, шагают по полю, усыпанному обломками. Над ними – серое небо, а позади – нагромождение городских стен и дымоходов. Мужчины увлечены беседой. Но оба глухонемые. Поэтому они идут по обломкам, напряженно общаясь друг с другом при помощи рук, а также наблюдая за мимикой и движением губ собеседника.

Мальчик лет десяти, занявший наблюдательный пункт на фонарном столбе, кричит что-то нам неслышное другим детям, взбирающимся на груду канистр и бочек. Дети будто ждали сигнала. Мальчик слезает со столба. Дети спрыгивают с разрушенных стен, спускаются с груды бочек. По разбомбленному пространству с разбросанными тут и там кирпичами дети сбегаются в кучу позади двух мужчин, шагающих по кусочку тротуара на аккуратной чистой дороге, пересекающей обломки того, что осталось от этой части города, не замечая детей, что уже собрались в небольшую шайку – мальчишки и девчонки.

Сначала дети выкрикивают в объектив камеры какие-то шуточные оскорбления, которых нам не слышно. Затем корчат рожи, высовывают языки. Один приставляет руки к голове в виде рожек и машет пальцами. Дети со смехом убегают. Другие подбегают к камере. Они оттягивают нижние веки, расплющивают носы, выпячивают нижнюю губу языком. Девочка вставляет большие пальцы в уши и машет ладонями, словно гигантскими ушами.

Дети маршируют позади мужчин карикатурным парадом. Передразнивают походку мужчин. Смеются, красуются и пинками прокладывают себе путь мимо ряда домов, где бомба пробила с одного конца брешь. К шествию присоединяется еще больше детей. Один мальчик выбрасывает вверх кулак.

Мужчины шагают по дороге, увлеченно общаясь друг с другом и даже не подозревая о том, что или кто там у них за спиной.

Две женщины, одна молодая, но уже осунувшаяся, другая средних лет и окаменевшая, наблюдают за происходящим. Они стоят, сложив руки на груди, у обшарпанной закрытой двери одного из ряда одинаковых домов. Взгляд у женщин испытующий, особенно когда один мужчина здоровается с ними, касаясь шляпы. Женщины обмениваются словами, которых нам не слышно, а потом безучастно наблюдают за тем, как мужчины входят в открытую дверь соседнего дома. Женщины говорят что-то еще, чего нам не слышно, а затем кивают друг другу, словно приняв какое-то решение.

Чудесным летним утром Дэниэл Глюк стоит за деревянными лачугами на опустошенном поле, которое еще совсем недавно было стрелковым полигоном, судя по фрагменту человеческой фигуры – плечо? фрагмент плеча и шея? – на клочке мусора, который он только что достал из-под ботинка и развернул.

Аскот[22].

Слово да и место изменили свое значение. Теперь это означает что-то совсем другое. Все теперь означает что-то совсем другое. Еще недавно это поле тоже означало что-то совсем другое, было рощицей, судя по свежим, еще не сгладившимся воронкам в земле. Все деревья исчезли, кроме одного. Остальные вывезли вместе с корнями и прочим.

Дэниэл Глюк надеется, что отец где-то под тем единственным уцелевшим деревом посреди поля. От солнца там прячется столько мужчин, что свободного места не осталось.

Никакой другой тени нет.

Есть несколько деревянных строений, куда мужчины не могут забраться, за пределами поля. Идти больше некуда.

Заняться больше нечем.

Первым делом поутру – ожидание тележки с молоком, подъезжающей к главным воротам.

Затем весь остаток дня – ничего.

Раньше молочник каждое утро сообщал новости, но вчера и сегодня он сообщил ту же новость, что и позавчера и позапозавчера.

Немцы в Париже.

(Возможно, Ханна еще в Париже.

Выяснить невозможно.)

Ну и…

Жилые бараки и запах сортира.

Или прямой солнечный свет, под которым можно пройтись вдоль нового забора из колючей проволоки под солнцем, а затем пройтись вдоль него обратно, или постоять под солнцем возле жилых бараков, или постоять под солнцем на опустошенном поле, где Дэниэл сейчас и находится.

Для прогулки вдоль забора жарковато.

Чересчур жарко в ботинках.

«Надень ботинки, обуй ботинки, они тебе понадобятся, – говорил отец. – Упакуй что-нибудь теплое. Слыхал меня?»

Снова чудесное летнее утро без единого облачка на небе, вечно голубом над ними всеми, выстроившимися для переклички. Чудесное летнее утро с голубым небом уже через полчаса означает сгоревшую кожу на макушке.

Позавчера шляпа Дэниэла к кому-то перекочевала.

Одним глазом он смотрит на все эти головы – не заметит ли ее?

Другим – готовится к тому, чтобы отнестись к этому оптимистично, не доставлять неприятностей себе или кому-либо, если увидит ее у кого-нибудь на голове.

Дэниэл опирается о сломанный столб забора – древесина под рукой теплая.

Славный денек, – говорит мужчина, проходя мимо.

Еще один, – говорит Дэниэл.

Он смотрит на бумажный сверток с плечом бойца, который держит в другой руке. Дэниэл встряхивает и разворачивает бумагу: довольно плотная, может пригодиться.

Он поднимает ее над головой. Наверное, подойдет.

Он прислоняется к столбу забора, складывает бумагу по краю, складывает еще раз. Как когда-то кораблики делали, помнишь? Если повезет, то хватит.

Он расправляет ее, начинает сначала.

Утром понедельника Дэниэл спустился к завтраку, а Уильям Белл – не в форме, а в пиджаке и галстуке, словно в воскресной церкви, – сидел за столом и пил с отцом чай. Наносил деловой визит в семь сорок пять утра. За открытой входной дверью, под жужжание пчел, рядом с отцовскими гвоздиками и бордюром из роз томился в ожидании еще один полицейский чин Западного Сассекса, только уже в длинном дождевике. В такое-то солнечное утро.

Это ты, Дэн, – сказал Уильям Белл. – Думал, ты уже уехал. На флот, так ведь?

Его не берут, – сказал отец. – В анализе мочи диабет нашли.