На улице царила зима. Вдоль берега на озере стоял лед, и Шрёдингер занимал себя тем, что отламывал льдинки и наблюдал, как они тают в его горячих руках. Они огибали дальний берег озера, когда мадемуазель Гервиг спросила, над чем он работает. Шрёдингер рассказал ей о гипотезах Гейзенберга и диссертации де Бройля, а потом описал мнимое озарение, которое случилось с ним по приезде в санаторий, и странное уравнение. На первый взгляд оно походило на формулы, которые используют для анализа морских волн или для расчета распространения звуковых волн в воздушной среде. Однако чтобы уравнение было верным для пространства внутри атома, чтобы его можно было применить к движению электронов, Шрёдингеру пришлось включить в него комплексное число, квадратный корень из минус единицы. На практике это значит, что волна, которую описывает его уравнение, выходит за пределы трехмерного пространства. Ее гребни и ложбины ходят в разных измерениях; это в высшей степени абстрактное царство, которое можно описать только чистой математикой. Волны Шрёдингера, конечно, прекрасны, но они не из этого мира. Ему-то ясно, что его уравнение описывает электроны как волны. Да только как понять, что их образует?! Пока он говорил, мадемуазель Гервиг села на деревянную скамью у озера, открыла книгу, которую всё это время держала в руках, и прочитала вслух: «Духи следуют один за другим, как волны воображаемого моря жизни и смерти. В течении жизни нет ничего, лишь взлеты и падения материальных и ментальных форм, а реальность остается непостижимой. В каждом живом существе дремлет безграничное знание, неизвестное и сокрытое, но ему предначертано пробудиться, разорвать невидимую сеть чувственного разума, разбить телесную оболочку и покорить время и пространство». Шрёдингер узнал мысли, которые не давали ему покоя долгие годы, а она рассказала ему о том, что в санатории лечился один писатель. Он прожил в Японии несколько десятков лет и принял буддизм; это он познакомил ее с восточной философией. Остаток дня Шрёдингер и мадемуазель Гервиг обсуждали индуизм, веданту, Великую колесницу Махаяны, да так живо, будто вдруг обнаружили, что у них есть общий секрет. Когда вспышка света озарила горы, мадемуазель Гервиг сказала, что нужно немедленно возвращаться, иначе их застанет буран. Шрёдингер хотел найти любой повод, только бы не расставаться с ней. Он и раньше увлекался молоденькими девушками, но что-то в мадемуазель Гервиг обезоруживало его, он робел, и как только они подошли к лестнице, ведущей в санаторий, он замешкался: подать ей руку или нет? Потом поскользнулся, оступившись о край ступеньки, и вывихнул лодыжку. В комнату его несли на носилках, а нога так распухла, что мадемуазель Гервиг пришлось самой снимать с него ботинки, прежде чем уложить в постель.

Следующие дни она была ему медсестрой и ученицей. Приносила еду и утреннюю газету, заставляла пить лекарства, которые прописал отец, подставляла плечо, чтобы он мог дойти до туалета. Шрёдингер с томлением ждал этих минут и начал выпивать в день до трех литров воды, чтобы лишний раз побыть рядом с ней, и даже не замечал боли, вызванной излишними телодвижениями. По вечерам они продолжали занятия. В первый день она села на стул в изножье кровати. Шрёдингеру пришлось извернуться, чтобы смотреть, что она пишет в тетради, поэтому дальше она садилась прямо на постель, так близко, что он чувствовал тепло ее тела. Он едва сдерживался, чтобы не дотронуться до нее, и старался лежать неподвижно, чтобы не напугать, хотя такая чрезмерная близость нисколько не смущала ее. Шрёдингер мастурбировал, стоило ей выйти из комнаты; закрывал глаза и представлял, как она сидит рядом, но после чувствовал сильнейшую вину. Он не мог дойти до туалета сам, и приходилось вытираться полотенцем, которое потом он прятал под кроватью – как будто опять живет дома у родителей. Всякий раз он обещал себе, что завтра поговорит с доктором Гервигом и попросит отменить занятия. Потом позвонит жене, путь заберет его отсюда, и ноги его больше не будет в этом санатории. Он даже готов сдохнуть на улице, задыхаясь от кашля, как бродяга, только бы не чувствовать эту детскую влюбленность, которая становилась тем сильнее, чем больше времени они проводили вместе. Она подарила ему прекрасное издание «Бхагават-Гиты», и тогда он решился рассказать ей повторяющийся сон, который одолевает его с тех пор, как он увлекся Ведами.

В кошмарах ему являлась величественная богиня Кали. Она садилась ему на грудь подобно огромному жуку, и он не мог шевельнуться. Ее грудь украшало ожерелье из человеческих голов, а в руках она держала мечи, топоры и ножи и поигрывала ими; с кончика языка богини капала кровь, а из грудей сочилось молоко. Она гладила Шрёдингера между ног, и когда он уже не мог сдерживать возбуждение, отрубала ему голову и съедала гениталии. Его рассказ нисколько не тронул мадемуазель Гервиг. Это не кошмар, сказала она, а благословение. Женская сторона божественного принимает разные обличья; из них богиня Кали – самая сострадательная, она дарует своим детям мокшу, освобождение; она любит своих детей любовью, далекой от нашего понимания. Ее черная кожа – символ пустоты, превосходящей все формы жизни, космическая матка, в которой зарождаются все явления. Гирлянда из черепов – символ эго, которое она отделила от основного объекта определения, то есть от тела. Темная Мать кастрировала Шрёдингера во сне; это лучший подарок, – ведь пока не лишишься чего-то, не появится новое осознание.

Шрёдингер часами лежал в постели, не имея возможности отвлечься, и сильно продвинулся в решении уравнения. Чем ближе он подходил к окончательной версии, тем очевиднее для него становилась сила и область действия уравнения, хотя его значение с точки зрения физики с каждым разом казалось ему всё более странным и загадочным. Согласно его расчетам, электрон – своего рода облако вокруг ядра, и оно покачивается вверх и вниз, как волна, запертая внутри бассейна. Это настоящая волна? Или всего лишь уловка, чтобы рассчитать положение электрона в определенный момент времени? Еще меньше поддавалось пониманию вот что: уравнение не описывало волну, соответствующую каждому электрону. Оно описывало огромное количество волн, которые накладываются друг на друга. Они относятся к одному и тому же объекту или каждая соответствует отдельному миру? Шрёдингер решил придерживаться второй догадки. Эти многочисленные волны – первые ласточки чего-то совершенно нового, каждая – свет вселенной, что рождается, когда электрон перепрыгивает из одного состояния в другое, разветвляется, заполняя собой бесконечность, подобно сети Индры и самоцветам в ней. Это немыслимо. Он всю голову сломал, но так и не понял, как ему удалось так далеко уйти от первоначального замысла. Он собирался упростить мир субатомных частиц, найти что-то общее у всех явлений, но вместо этого создал еще большую загадку. Работать дольше он не мог, почувствовал разочарование. Единственное, что занимало его мысли, помимо больной ноги, – тело мадемуазель Гервиг. Она не приходила заниматься уже два дня, помогала отцу готовиться к рождественским праздникам.

В сочельник все пациенты санатория, вне зависимости от их состояния, участвовали в празднике, который с годами становился только пышнее. География рождественских традиций, представленных на нем, не ограничивалась Европой, а простиралась далеко за пределы Леванта. Тут можно было увидеть и затерянные во времени языческие ритуалы, прославлявшие не пришествие Христа, а зимнее солнцестояние, возвращение света после самой длинной и темной ночи в году, которая в Северном полушарии наступает 21 декабря. От жесткого распорядка дня, предписанного пациентам, отступали, и, словно во время древнеримских Сатурналий, по коридорам лечебницы бегали полуобнаженные люди, свистели в свистульки и били в барабаны, а потом нарядные приходили на торжественный банкет. Шрёдингеру праздник совсем не понравился, и, как только мадемуазель Гервиг пришла к нему на урок, он тут же пожаловался: ужасный шум этого карнавала дураков не давал ему уснуть всю ночь. Тогда, к его удивлению, она сняла жемчужные сережки, поднесла их ко рту и откусила жемчужины от основы; вытерла их о подол платья, склонилась над физиком и положила жемчужины ему в уши. Она сказала, что делает так, когда мучается от мигрени, и настояла на том, чтобы он оставил их себе в благодарность за уделенное ей время. Эрвин спросил, собирается ли она участвовать в этом году, вообразил ее обнаженной, в маске, хотя и знал – она не станет этого делать. Она призналась, что терпеть не может Рождество. В эту пору в санатории умирает больше всего пациентов, и ни пьянки, ни праздник, ни веселые танцы не дают ей забыть столько смертей. Шрёдингер собирался ответить, как вдруг она повалилась на постель, словно ей выстрелили в грудь.