сидела в Павлодаре и не реша­лась туда ехать, это было пустой фантазией. Не знаю, как час­то отец переписывался с матерью, но два его письма сохрани­лись. Одно из них, трогательное и заботливое, касалось Туси.

«Бывает, — писал отец, — что в этом возрасте дети попа­дают под действие таких чувств и настроений, и эти дела по большей части зависят от родителей, которые своим тактич­ным и нежным поведением действуют так, чтобы дети освобо­дились от этих настроений. По моему мнению, — почти умолял отец, — ее нужно убрать из техникума, чтобы она тотчас же приехала ко мне. И она будет у меня до тех пор, пока Геня отсюда уедет. Здесь она отдохнет, поправит свое здоровье и выбросит из головы эту дурь. Если она может приехать без вызова, пусть приедет. Если ей нужен вызов, я тотчас вышлю. Я считаю, что делать надо только так.

С наилучшим приветом, Самуил».

Отец узнал о делах Туси не от матери, а из письма матери к Гене, на что он ссылается в начале письма. Он был совер­шенно прав. Тусю надо было немедленно забрать из техни­кума по многим причинам, но ему не удалось это сделать.

Любые мои попытки заговорить об отце встречались в штыки, сопровождались такой бранью, что у меня отпала охо­та говорить об этом. Писем ему писать не разрешали. Связь моя с отцом была прервана.

Неожиданно отец занялся коммерцией. Мать присылала ему из Москвы легкодоступные здесь вещи, а он продавал их в Павлодаре и за короткое время заработал много денег.

В 1946 году сестры поехали к отцу в Павлодар и провели там лето, вернувшись веселыми и бодрыми. Я не знаю, как это готовилось, но в первых числах апреля 1947 года отец не­легально приехал в Москву, не посчитавшись с запретами. Его сопровождала Геня, навсегда покидавшая Павлодар. Он с ней почти не разговаривал. Сам факт его приезда в Москву с Геней говорит о всей чисто еврейской запутанности наших семейных отношений.

Я встретил их на вокзале. Отец, хотя и выглядел более аккуратно и собранно, чем в худшее время войны, тем не менее утратил, видимо, чувство того, как люди должны вы­глядеть в обычной жизни. Он приехал подавленный. По доро­ге он попал в купе с офицером, непрерывно его оскорбляв­шим как еврея, но отец не мог сказать ни слова, опасаясь, и недаром, что в случае любого конфликта его ссадят с поезда и вышлют — и уже не в Павлодар. Отец вернулся в город, в котором не был почти десять лет, вернулся, ожидая подво­ха из каждого угла. Накануне в наш дом к своей жене Ципе Лаговиер таким же образом вернулся из ссылки Зяма Рубенчик, в прошлом директор завода. На него тут же донесли и, кажется, это был Исаак. Зяма был немедленно выслан. С от­цом этого не произошло. Никто на него не донес, а знали о его приезде десятки. Ни Однимс, ни Липа, ни Варя и Коля Арбузовы этого не сделали! Отец приехал на Полянку. Куда он еще мог податься? Первым делом он пошел в баню. Когда мы с ним выходили из нее, с нами лицом к лицу встретился Израиль, возвращавшийся с работы. Он испуганно посмот­рел на отца и растерянно сказал: «Шолом алейхем!» Израиль, разумеется, очень боялся пребывания отца у себя дома, но ореол прежнего величия отца был все же еще силен. Он не осмелился прямо сказать отцу об этом и вообще был тише воды, ниже травы во время его приезда.

Отец пошел по немногим оставшимся от чисток друзьям. Федор Никитич Самойлов, живший на пенсии в Доме прави­тельства на Серафимовича, заплакал: «Теперь, Самуил Хай­мович, мы больше не нужны...» Он даже предложил отцу по­жить у него несколько дней.

Отца приняли и в еврейских кругах, которые еще не бы­ли разгромлены. Много часов провел с ним взаперти Арон Кушниров. Не отказались от отца и его старые друзья по «Дер Эмес» — Стронгин и уже потерявший интерес к нам Кантор. Больше других виделся с ним бывший член бюро Евсекции Александр Бампи-Криницкий, тогда уже профессор. Принял его и Давид Бергельсон, но на кухне. Рекорд верности и рис­ка побил хирург-уролог, армянин, имя которого, кажется, было Данельян. Он взял отца в свою клинику Мединститу­та, чтобы прооперировать грыжу, не спросив у него паспорта. Отец пролежал в клинике недели две, но простудился и у не­го возникла та же самая стафилококковая инфекция, как и у матери (что в свое время даровало мне жизнь). Оперировать его было нельзя.

За те несколько дней, которые отец провел у Израиля, мне удалось с ним поговорить. Я решил сообщить радостную весть:

— Вышла «История царской тюрьмы» Гернета!

— Пусть историю своей тюрьмы напишут, — мрачно заметил отец. — Я никогда не любил Америку, — добавил он, — но так врать там никогда не умели.

Отец с горестью узнал, что весь его бесценный архив был сожжен теми, кто вселился в нашу квартиру на Веснина. В эти дни ко мне зашел мой школьный друг Витя. Он с лю­бопытством уставился на отца и потихоньку спросил меня, кто это. Узнав, что это мой отец, Витя очень удивился, и мы все вместе заговорили о школьных делах. Услышав, что нашего завуча зовут Евгения Израилевна Каплинская, отец предположил, что она дочь известного минского провокатора Исраэля Каплинского. Вдруг он тихо сказал: «Скажи товари­щу, кем я был». Бедный отец!

После несбывшейся операции отец не мог оставаться в Москве. Он не мог психологически быть свидетелем перво­майской демонстрации и за несколько дней до нее уехал в Павлодар один. Я пошел провожать его на Казанский вокзал. В тот день должен был быть школьный вечер, и я очень хо­тел на него попасть. Отец заметил мое нетерпение и разрешил уйти, не дождавшись поезда, дав на прощание денег. Я, то­ропясь, прощался, а он смотрел с горькой улыбкой. Больше мы никогда не увиделись.

13

Жены их и дочки

Носят только дохи.

Дохи их греют,

Дохи их ласкают,

А кто не евреи –

Те все погибают.

Николай Олейников

Летом мать снова устроила меня в лагерь в деревне Белкино, возле Обнинска, где теперь находится известный науч­ный центр. Тогда он еще только строился. Пионерлагерь при­надлежал Мосхладокомбинату, в детском саду которого тог­да работала мать. Этот лагерь запомнился мне на всю жизнь.