Если кто и действовал из бескорыстных побуждений, то уж скорее выдающиеся декретисты, такие как Спифам или декан Жан Кентен. Вспомним, что позиция факультета права была представлена последним как «жертвенная». Сокращение сроков изучения философии могло лишить студентов стимула к бегству с факультета искусств и, как следствие, уменьшить поток желающих досрочно перейти на факультет канонического права. Но это возможное неудобство не страшило факультет, и без того обладавший наибольшей привлекательностью. Зато решение поддержать реформу, а значит, как и положено юристам, «предпочесть частной выгоде общую пользу» представляло в выгодном свете декретистов, достаточно долго конфликтовавших с другими факультетами.

В действительности цели административные (борьба за право выдвижения кандидатов на бенефиции, борьба за студентов) тесно переплетались с аргументами культурно-идеологическими (борьба за обновление образования). К тому же «дух институций» был воплощен в словах и поступках людей, бывших, как мы убедились, личностями весьма самобытными. В какой мере личные черты каждого из основных действующих лиц определяли интригу?

Неожиданно выявилась общая черта: все три героя этой коллизии отличались от коллег относительной скромностью своего творческого наследия. Мы указывали на отсутствие дошедших до нас авторских текстов Ле Клерка-теолога. Жак Спифам, даже врагами описываемый как «лучший из французских прелатов», оставил два памфлета, одно предисловие и письмо королю, так и не изданное. Список трудов Галанда, конечно, более обширен. Его речь на смерть Франциска I была переведена с латыни на французский. Он произнес похвальную речь в честь покровителя французских гуманистов Пьера Дю Шателя, которая была опубликована в следующем столетии. О популярности его небольшого трактата против Рамуса мы уже говорили. Три раза в течение жизни Галанда переиздавались его комментарии к Квинтилиану. С помощью своего друга Турнебуса он опубликовал небольшой трактат о римских землемерах (agrimensori romani)[151]. Для принципала парижской коллегии, умершего в возрасте 50 лет или немногим более, это кажется вполне солидным. Но список трудов, изданных этим «старейшиной корпорации публичных лекторов короля в Парижском университете», оказывается значительно короче библиографий работ других королевских лекторов, как друзей, так и врагов Галанда[152]. Часто бывает так, что формальные, да и неформальные лидеры академических сообществ пишут мало. Это относится не только к XVI веку.

Очевидно, что личностные качества участников любого конфликта играют очень важную роль. В нашем случае все оказывается значимым: непримиримость, неуступчивость и мнительность Николя Ле Клерка, гибкость Пьера Галанда, его умение вести тонкую игру своими личинами, идентифицируя себя то с одной, то с другой группой, амбициозность, экстравагантность и страстность Жака Спифама. Личные качества оттеняли восприятие конфликта сторонами и диктовали определенную логику поведения. Николя Ле Клерк в реформе, предложенной Галандом и поддержанной Спифамом, скорее всего, увидел происки епископа Жана Дю Белле и тех подозрительных «новаторов», которые находились под его покровительством. Жак Спифам не мог упустить удобный случай проявить свои качества реформатора через восстановление древних канцлерских прерогатив и, судя по всему, на сей раз переоценил свое влияние в парламентских и университетских кругах. Пьер Галанд быстро оценил силу сопротивления и мощь «консервативной партии»[153] и предпочел в данном случае сменить амплуа просвещенного гуманиста на роль защитника ректорских прав и чести университета. Во всяком случае, такие объяснения, при всей их гипотетичности, вписываются в общую канву жизненных траекторий каждого из героев нашей истории.

И наконец, об источниках. Наш анализ был бы невозможен без использования нотариальных архивов либо привел бы к совсем иным результатам. Нотариальные источники хранят в себе достаточно данных о людях Парижского университета, чтобы предложить новую версию университетской истории, понятую «изнутри». Однако нотариальные акты обладают любопытным свойством — поиски данных о том или ином человеке, как правило, выводят на историю его семьи, «линьяжа», вне которого его действия непонятны, а зачастую кажутся даже бессмысленными. Важность истории семьи как неотъемлемой части социальной истории не требует доказательств. Но и для истории интеллектуальной семейный аспект играет огромную роль. Как говорил один из персонажей Фазиля Искандера, «человек сам на себе не кончается». Николя Ле Клерк рассказывает в одном из своих актов, как племянники обманули его, когда он находился у одра умирающего брата в поместье дю Трамблей в 1546 году. Через 39 лет в этом поместье появится на свет правнучатый племянник грозного теолога — Франсуа Ле Клерк дю Трамблей, в будущем капуцин, «отец Жозеф», более известный как «серый кардинал», одна из самых ярких и загадочных фигур в истории Франции. Несгибаемая воля, истовая вера, глубокий мистицизм и тонкое политическое чутье — трудно не увидеть в этих чертах наследия клана Ле Клерков. Линьяж Спифамов оставил заметный след в интеллектуальной истории Франции, столь же удивительный, как взлет и падение епископа Неверского, — достаточно указать на политического прожектера Рауля Спифама, поэта-мистика Мартена Спифама, дипломата Самюэля Спифама. Что же касается Галандов, прибывших из Артуа, то на протяжении восьмидесяти лет они будут управлять коллегией Бонкур, превратив ее в один из важных интеллектуальных центров Парижа.

Успешная реформа университета состоялась в 1598 году. Но подготовка к ней велась долго, и список комиссаров, назначенных по распоряжению короля для реформирования университета, составлен был тремя годами раньше. В феврале 1595 года состав реформационной комиссии был торжественно оглашен на университетской ассамблее ректором, которого звали… Галанд![154]

Трудно не увидеть в этом «иронии истории». Но, может быть, за подобными курьезами и случайностями скрываются пока не познанные нами закономерности.

Как мы поняли на примере адвокатов Дюмулена и Ле Пилёра, нотариальный акт, составленный comme en droit jugement («по праву решения»), выходил за рамки кутюмных норм и поэтому нуждался в дополнительном обосновании. Но в дарении некоего Филиппа Кавелье, адресованном его другу и родственнику, это обоснование обернулось подробным рассказом о злоключениях дарителя, о его обидчиках, о поддержке, которую оказал ему друг, и о трудностях, с которыми последний при этом столкнулся. Подобные истории были уместны в актах отмены дарений (ревокации), когда требовалось продемонстрировать полную обоснованность своего решения. Мы видели это на примере акта Николя Ле Клерка, поведавшего о происках своих племянников, или на примере второй ревокации Шарля Дюмулена, сообщившего о черной неблагодарности своего брата. При всей экстраординарности подобных актов, их логика понятна — убедительно описать неблагодарность одних и ценность услуг других, ведь в отличие от завещания дарение отменить было весьма непросто.