– Вам пришла отличная мысль: использовать эту картину для декораций на премьере вашей пьесы.

– Чудеса!

Маделин продолжила, не обращая внимания на его скепсис:

– В письме я предложила Пенелопе плату за аренду картины: двадцать тысяч евро. Бенедик уверяет, что она на мели, даже собиралась продать картину на аукционе. А тут ей предоставился шанс сначала сделать картине рекламу. Можете быть уверены, она не упустит эту возможность.

– Это никуда не годится. Узурпация личности! – прорычал Гаспар, сведя на переносице брови.

– Успокойтесь, это была ложь с благой целью.

– Пусть другие играют в принципиальность, да? Не выношу таких людей, как вы!

– Что значит «таких, как я»?

– Уж я-то знаю, что имею в виду.

– Кроме вас, этого не знает никто.

Он пожал плечами, продолжая негодовать.

– Так или иначе, матушка Лоренц ни за что не поверит в такие глупости.

– Ошибаетесь! – возразила Маделин торжествующим тоном. – Вообразите, она уже ответила, что ждет вас у себя через полчаса для обстоятельного разговора.

Гаспар разинул рот, чтобы снова возмутиться, но ограничился покорным вздохом. Маделин поспешила развить достигнутое преимущество:

– После встречи с Файолем у меня назначена беседа со старой знакомой, она в Париже проездом. После посещения Пенелопы загляните в «Семафор», обсудим достигнутое.

– Что еще за «Семафор»?

– Маленькое кафе на углу Жакоб и де ла Сен.

Стояла такая теплынь, что в ресторане распахнули все окна. Маделин захотелось курить, и они ушли пить кофе на террасу. Маделин в безмолвной задумчивости сворачивала сигарету, Гаспар, тоже погруженный в свои мысли, цедил обжигающий арманьяк – комплимент от хозяина.

Оба отказывались произносить это вслух, но внутренне соглашались, что составили небывалый следственный дуэт.

Оба были отравлены магнетическим искусством Лоренца, оба оказались в его власти. Все, что хоть как-то относилось к художнику – ощущение от его картин, неясности в его жизни, – приобретало для них мистическую ауру, сулило надежду, что если они проникнут в неведомое, то тайны Лоренца станут их тайнами. Не желая в этом сознаваться, Маделин и Гаспар прониклись сумасшедшей верой, что эти тайны приоткроют им истину, ибо поиск исчезнувших картин был отчасти поиском самих себя.

1

Старый особняк, в котором жила Пенелопа Лоренц, выглядел вечным и отличался строгим изяществом, как многие постройки квартала вокруг церкви Святого Фомы Аквинского: светлый, без излишеств, фасад из тесаного камня, отполированный мрамор ступеней.

Впрочем, внутри жилища не было ничего от наружной аскезы. Напротив, это было царство нарочитой пышности: розовые кресла под покрывалами из искусственного меха, большой стол из плексигласа. Скрипучий паркет был выложен традиционным французским рисунком – уголком. От разнокалиберных безделушек и прихотливо изогнутых светильников рябило в глазах. И над всем этим, на высоченном потолке, распласталась гигантская люстра. Можно было подумать, что над здешним интерьером потрудился какой-то недоделанный Филипп Старк[33], взявшийся создать образец дурновкусия.

Мужчина, с недоверием открывший Гаспару дверь, назвался не очень внятно Филиппом Карейей. Гаспар вспомнил, что Пенелопа говорила ему о нем, первом возлюбленном Пенелопы. Выходило, что они по-прежнему вместе. Подрядчик из Ниццы оказался маленьким толстяком, ничего общего с тем образом, что рисовал себе Гаспар: на макушке лысина, короткая круглая бородка, под глазами мешки, торчащая из расстегнутого ворота рубашки седая шерсть, в которой тонул акулий зуб на золотой цепочке. Трудно было представить, чем такой субъект мог приглянуться молодой красавице. Может быть, тогда он был другим? Или обладал иными достоинствами? Хотя притягательность людей друг для друга чаще всего не поддается рациональному объяснению.

Толстяк привел гостя в маленькую гостиную, выходившую окнами во внутренний дворик, усадил его и замер перед макбуком, на экране которого был открыт сайт агентства недвижимости. Гаспар минут десять поскучал, прежде чем его удостоила вниманием хозяйка дома. При появлении бывшей манекенщицы ему трудно было скрыть удивление.

Пенелопу Лоренц невозможно было узнать. Изуродованная пластической хирургией, она превратилась в гротескную карикатуру на ту женщину, которой была когда-то. Лицо у нее было застывшее, гладкое, как готовый потечь воск. Раздутые губы наводили на мысль о воздушном шаре, который вот-вот лопнет. Из-за распухших век и высоко задранных скул глаза превратились в щелки. Лицо резко контрастировало с похожей на скелет фигурой, отягощенной накачанной гелием грудью.

– Здравствуйте, месье Кутанс, спасибо за визит, – приветствовала она его задыхающимся, гнусавым голосом и уселась напротив.

У нее был взгляд затравленного зверя, сознающего нелепость своего облика и впечатления, производимого на других.

Как можно до такого дойти? Как объяснить эту метаморфозу? Гаспар вспомнил топ-модель с журнальных обложек: надменную, стройную, спортивную, сияющую. Зачем было так злоупотреблять фейслифтингом и инъекциями ботокса? Где она откопала бесстыжего хирурга-любителя, замахнувшегося на ее красоту? Гаспар пытался отыскать в ней хоть что-то, хотя бы мельчайший намек на утраченное совершенство, и все-таки нашел – в ее глазах. Теперь он сосредоточился на их радужной оболочке цвета морской волны с золотистым отливом. Вот чем она завоевала сердце Шона летом 1992 года!

Гаспар поздоровался. Еще не открыв рот, он отказался от плана разговора, разработанного вместе с Маделин. Он сознавал свое бессилие: само его естество отторгало ложь. Тому были эстетические причины, но главным было то, что он ни в грош не ставил свои актерские способности, понимая, что искажение истины ему совершенно не по плечу. Поэтому он сразу решил не ходить вокруг да около и выложить все начистоту.

– Буду с вами откровенен, мадам Лоренц. Я здесь по причине, отличной от объявленной. Я действительно Гаспар Кутанс, автор пьесы, которую будут ставить весной в Лондоне, но контракт об аренде принадлежащей вам картины – всего лишь уловка моей коллеги с целью добиться встречи с вами.

– Что еще за коллега?

– Та, которую вы спровадили сегодня утром.

Атмосфера сразу накалилась. Гаспар чувствовал, что Пенелопа готова позвать на помощь Карейю, и сделал жест, который должен был ее успокоить, не дать поднять крик.