Уже дома, когда Кашубке принесла ему в комнату ужин и пришлось оторваться от учебника геометрии, он подумал, что у него — как сказал бы доктор Хейдекинд — немного разгулялись нервы, и причиной тому переутомление и скверная погода, да еще он постоянно недосыпает. Поэтому он захлопнул книгу и решил отдохнуть, то есть лечь в постель и быстро заснуть. Однако осуществить это намерение ему помешала постучавшая в дверь госпожа Хильдегарда Вибе.

— Вы уж не откажите, господин Касторп, — на ней было вечернее платье, — сегодня годовщина смерти моего мужа, мы тут одни ее отмечаем, вот я и подумала, хорошо б вы хоть чуть-чуть с нами посидели, у нас пирожные есть, вино, ну пожалуйста.

— Мне очень жаль, госпожа Вибе, я неважно себя чувствую и, вероятно, завтра, — он сам удивился, как легко и без колебаний солгал, — пойду к врачу.

— Ужаснейшая досада, — именно так выразилась вдова. — И зачем нам столько пирожных?

Ужасно, однако, было нечто другое: музицирование госпожи Хильдегарды Вибе. Уже через минуту из гостиной донеслись звуки пианино. Хозяйка пыталась исполнить на плохо настроенном инструменте «Rondo alia Tupca». Бравурный марш несколько раз обрывался на четвертом такте, когда пианистка совершала одну и ту же ошибку. Понимая, что фальшивит, она возвращалась к началу, чтобы снова, в том же месте, ударить не по той клавише. Это было похоже на музыкальную шкатулку, которая, сколько ее ни заводи, не способна полностью воспроизвести мелодию: испорченный механизм в определенный момент дает сбой. Наконец, после множества попыток, хозяйка просто пропустила трудный фрагмент и стала играть дальше; но, когда уже казалось, что ей удастся благополучно добраться до конца, она опять сфальшивила и опять вернулась к началу, чтобы еще раз ошибиться на четвертом такте. Потом в гостиной воцарилась тишина, однако ненадолго — это был всего лишь перерыв. Касторп не мог поверить своим ушам: за стеной вдруг в четыре руки заиграли «Отголоски весны». Поминутно, после каждой ошибки, музыка прерывалась и госпожа Вибе громогласно обрушивалась на Кашубке: «Ну что ты выделываешь, нескладеха, разве я тебя так учила?!» или: «Не на пальцы гляди, а в ноты!» Произведение, которое семнадцать лет назад Штраус доверил оркестру и дивному сопрано Бьянки Бьянчи, в квартире на Каштановой звучало жалко и уныло, напрочь лишенное венской легкости, из которой оно родилось.

Будь жив обер-лейтенант, играла бы сегодня госпожа Вибе в четыре руки со своей прислугой? У Касторпа сразу улучшилось настроение: он вообразил, как описывает эту сцену Иоахиму. Кузен, который в будущем, скорее всего, и сам дослужится до обер-лейтенанта, был бы просто ошеломлен, а придя в себя, вероятно, задал бы вполне логичный вопрос: «А раньше ты слышал, как она дает уроки этой девке? В кашубской деревушке ведь не учат игре на фортепьяно. Господи, да это же немыслимо!» Про уроки музыки Ганс Касторп и вправду ничего не знал, но готов был бы согласиться с Иоахимом, что даже в мещанских домах, где, как и у них, придерживались республиканских взглядов эпохи былого величия, о подобных отношениях с прислугой и речи не могло идти. Строгие требования вкупе с подчеркнутой вежливостью обеспечивали должную дистанцию, хотя сенатор Томас Касторп, например, иногда позволял старику Фите некоторую фамильярность. Однако чтобы сенатора когда-нибудь увидели играющим со слугой, скажем, в карты или домино — нет, такое и представить себе было нельзя!

Так что же происходило в тот вечер в гостиной госпожи Хильдегарды Вибе? Ганс Касторп чувствовал, что под портретом обер-лейтенанта царит весьма непринужденная атмосфера; впрочем, воздавались ли таким образом почести покойному супругу или скорее это была демонстрация — тут уж он догадаться не мог. После «Отголосков весны» звякнуло стекло, послышались негромкие фразы и затем явственный смех обеих женщин. Уснуть Касторпу не удалось, и он решил закурить, когда же полез в ящик за «Марией Манчини», пальцы наткнулись на пакет в веленевой бумаге. И хотя это вовсе не входило в его намерения, хотя внутренний голос подсказывал: «Не надо, забудь об этих русских», — он подергал тонкую тесемку, узелок поддался, бумага развернулась, и вот уже наш герой держал в руке книгу, которая не ему была предназначена.

И очень удивился. Поднося томик к кругу света от ночника, он рассчитывал увидеть что-то экзотическое, по меньшей мере — кириллицу на обложке, непонятную книгу с загадочного Востока, но это оказалось немецкое издание романа Теодора Фонтане «Эффи Брист», с которым он в свое время уже свел поверхностное и не слишком приятное знакомство. Произошло это в последнем, выпускном классе, когда, простудившись, он вынужден был провести несколько дней в постели. В поисках чего-нибудь для чтения в библиотеке дяди Тинапеля Касторп наткнулся именно на эту книгу. Ему показались скучными описания господского дома в Гоген-Креммене и характеристики героев, с которыми он не находил ничего общего. Ухабистая песчаная дорога в Поморье или воскресная проповедь деревенского пастора — как далеко это было от его собственной яркой жизни под сенью портовых кранов и океанских судов, биржи, международной торговли и колониальных товаров. Дочитав до того места, где описывалось предсвадебное веселье у фон Бристов, он отложил роман и больше к нему не возвращался, уверенный, что не много потерял. Теперь, однако, все обернулось иначе. Запах фиалковых с примесью мускуса духов вдруг заполнил его комнату, будто незнакомка только что побывала здесь и, ни слова не сказав, оставила ему, вместо письма, эту книгу. Можно было не сомневаться, что в гуще разворачивающихся на страницах романа событий, диалогов и описаний скрывается информация о ней, несостоявшейся читательнице, которую — теперь он признался себе в этом без колебаний — он полюбил с первого взгляда, едва увидев на веранде сопотского курхауса. Полюбил горячо, страстно, со всей наивностью и безыскусностью юной души.

А поскольку в комоде хранились — на случай простуды или иных чрезвычайных обстоятельств — несколько бутылок бургундского, он открыл одну дорожным штопором, налил вино в стакан, поставил поудобнее кресло и принялся за роман Теодора Фонтане, начинающийся с полуденной тишины, в которую был погружен солидный господский дом в Гоген-Креммене. Чего никак нельзя было сказать о квартире госпожи Хильдегарды Вибе. Примерно тогда, когда Ганс Касторп ехал с молодоженами Эффи и Геертом на поезде в Кессин, в гостиной завели граммофон. Вальсы и польки с визгом вырывались из трубы, чему время от времени сопутствовало громкое притопывание, смех и восклицания. Звуки, которые в обычной обстановке в столь позднюю пору вывели бы Касторпа из себя, сейчас едва до него доходили. Только когда Эффи бок о бок с майором Крампасом верхом на лошади преодолевала бездорожье песчаных дюн, Касторп оторвал взгляд от книги и с минуту прислушивался к долетающим из коридора отголоскам. Вдова обер-лейтенанта, вероятно, зацепилась каблуком о ковровую дорожку и упала — возле самых дверей Касторпа — на пол, а поскольку не могла встать — по-видимому, подвернув ногу, — принялась громко винить во всем прислугу. Кашубке подняла хозяйку, после чего обе, держась за стену, проковыляли в спальню госпожи Вибе, откуда чуть погодя донесся ужасный грохот опрокинутого шкафчика. Потом воцарилась тишина.

Касторп откупорил вторую бутылку бургундского и перебрался в кровать, поставив стакан и пепельницу на ночной столик. Никогда еще ни одна книга не производила на него такого, поистине гипнотического воздействия. Картины, звуки, запахи и слова доходили до Касторпа с необычайной отчетливостью, глубоко врезаясь в память, но не совмещаясь и не сплетаясь воедино, как это бывает при лихорадочном чтении. Напротив: череда событий, их последствия, внутренние связи представали перед ним отчетливо, как на чертеже, где каждая линия подчинена целому, а целое отличает безупречная логика и простота. Скандал с письмами, дуэль, гибель майора Крампаса, наконец, одинокая и безрадостная жизнь Эффи — все это вытекало из одной фразы, брошенной где-то в начале и словно бы мимоходом по поводу почтенного Геерта, который «был добрый, славный, но — не любовник».