На остановке у начала Каштановой улицы уже заскрежетал тормозами первый трамвай, когда Ганс Касторп, прочитав последнюю фразу, закрыл книгу. Подойдя к окну, он широко его распахнул, чтобы выветрить тяжкий дух от множества выкуренных сигар. На крышах сараев, на дорожках и газонах мороз разостлал огромные белые простыни инея. Светало. Издалека, должно быть из порта, несся пронзительный вой сирены. В казармах коротко заиграл рожок. Касторп лег в постель, решив, что не пойдет на занятия, а отоспится вволю после ночи, проведенной с Теодором Фонтане. Шторы он задернул, оставив окно приоткрытым. Уже опустив голову на подушку, подумал: «Ну конечно, они любовники. Он, безусловно, офицер, тут не может быть двух мнений. А она? Понятно, что все это маскировка: он в пансионе, она в гостинице, но замужем ли она? И почему они говорят между собой только по-французски? Русских здесь не преследуют, разве что…»

На том Ганс Касторп оборвал свой монолог. О чем он подумал засыпая? Это была смутная мечта или скорее желание: чтобы эти двое в следующем сезоне или как сейчас — по окончании сезона — приехали в Сопот. Ведь есть же способ выяснить, когда они приедут и где остановятся. Разузнать, кто они такие. Он и она, которых — по крайней мере пока — еще не соединила «Эффи Брист».

Доктор Петер Анкевиц, отучившись во Франции и Вене, прибыл в Гданьск одновременно с Гансом Касторпом — в первых числах октября. До сих пор у нас не было оснований заниматься его особой и рассказывать о хлопотах, связанных с открытием кабинета. Происходило это в те солнечные дни, больше похожие на лето, чем на осень, когда наш герой превосходно себя чувствовал и дважды посетил Сопот. Неожиданные последствия этих поездок, описанные в предыдущей главе, однако, вынуждают слегка расширить рамки повествования, дабы появление Касторпа у доктора в кабинете не нанесло нашему рассказу ущерба, а напротив — обогатило его некоторыми деталями.

Гданьск для доктора был местом ссылки. Еще будучи гражданином России, он, как и многие, кому довелось провести юные годы вдали от отчего дома, принял участие в одном из тех эмигрантских политических заговоров, в которые поляки ввязываются с присущим им легкомыслием, отчего о возвращении в империю Романовых Анкевицу нечего было и думать — если он не хотел очутиться в Сибири. Поэтому из Парижа он отправился в Вену, где на медицинском факультете защитил диссертацию «Лечение истерии согласно теории и практике профессора Шарко». На открытие кабинета в Вене рассчитывать не приходилось, поэтому — приняв немецкое гражданство — доктор поселился в Гданьске. Пройти сложнейшие бюрократические процедуры, связанные с переменой паспорта, ему помогли живущие близ Познани родственники. Польские помещики, рассеянные по территории трех монархий, если не лишились своего состояния в результате восстаний или — что случалось чаще — из-за пристрастия к азартным играм и крепким напиткам, обладали некоторым, иногда на удивление значительным, влиянием при императорских дворах. Так было и в данном случае, и доктор (получивший от родных немалую ссуду) после нескольких неудач в центре города в конце концов снял большую просторную квартиру с кабинетом на Кленовой во Вжеще, прямо на пересечении с Главной улицей, возле трамвайной остановки.

Из треугольного эркера на втором этаже нового дома, где как раз находился кабинет, Анкевиц наблюдал за прохожими и людьми, поджидающими трамвай. Следует подчеркнуть, что занятие это — поначалу из-за отсутствия пациентов — стало ежедневным ритуалом, когда доктор позволял себе отвлеченные рассуждения и теоретизирование. Как для юриста, глядящего в окно, существуют только объекты и субъекты права, так для Анкевица прохожие делились на тех, кто в данный момент здоров, и тех, у кого есть или непременно возникнут неполадки с psyche. Годы практики у профессора Шарко укрепили его в этом убеждении: всякое нарушение психики так или иначе проявляется внешне. Случайный жест, гримаса, взгляд, манера переставлять ноги при ходьбе, взмах руки — все это заслуживало наблюдения и анализа, а поскольку — как сказано выше — у доктора почти не было пациентов, то по крайней мере полутора десяткам жителей Вжеща был поставлен диагноз. В их число попала и вся наша троица с Каштановой.

Госпожа Хильдегарда Вибе особых опасений не внушала. Небольшой тик и характерная привычка в ожидании трамвая перебирать в воздухе пальцами обеих рук свидетельствовали о легком неврозе, который, правда, мог и усилиться. Кашубке, в отличие от своей хозяйки, находилась на грани истерии. Возвращаясь домой с покупками, она то и дело проверяла содержимое корзинки. Часто без видимой причины оглядывалась, а когда ей встречался мужчина в мундире — что поблизости от казарм было немудрено, — втягивала голову в плечи, чтобы, упаси бог, не пересечься с ним взглядом. Ганс Касторп же — в котором доктор без труда распознал студента политехникума — принадлежал к идеально гармоническому типу: такой уравновешенный (хотя и несколько флегматичный) человек мог бы послужить будущим медикам примером личности душевно здоровой, сильной и устойчивой к превратностям судьбы. Юноша неизменно вызывал у доктора Анкевица симпатию. Возможно, потому, что чем-то напоминал его самого в первые месяцы студенческой жизни, когда, с папкой, набитой анатомическими рисунками, он поджидал в утреннем тумане парижский омнибус.

Вряд ли стоит описывать, как изумлен был доктор, когда однажды мартовским днем в приемную на Кленовой вошел Ганс Касторп. Анкевиц, который не держал медсестры, увидел его через полуоткрытую дверь кабинета. Студент с трамвайной остановки внимательно изучил фотографии профессора Шарко, затем копию немецкого подтверждения французского диплома польского врача и, наконец, сел на клеенчатый диванчик, чтобы лишь через минуту заметить стоящий на круглом столике колокольчик и табличку с надписью «вызов». Негромкое, тоненькое «дзынь, дзынь» совпало с трамвайным звонком. Трамвай, чуть отъехав от остановки, притормозил, чтобы не задавить перебегающую пути собаку.

Доктор, кивком поздоровавшись, пригласил пациента в кабинет, но вместо того, чтобы усадить его в кресло или уложить на кушетку, деликатно взял под руку и подвел к эркеру. Трамвай тронулся, а собачник, накинув бездомному псу на шею петлю, потащил несчастную жертву в фургон.

— Вы знаете этих людей? — спросил доктор. — Например, господина с бородкой, или вон того, в красном шарфе, или женщину в меховой шапке?

— Этот, в красном шарфе, — Ганс Касторп приблизил лицо к окну, — мой сосед. В некотором смысле сосед. Эдуард Кригер, Каштановая, 10. Главный специалист на военной судоверфи. Проводит с нами занятия. Других не знаю.

— Вот как, — доктор Анкевиц был несколько удивлен. — Я не это имел в виду, господин…

— Касторп, Ганс Касторп.

— Я не это имел в виду, уважаемый господин Касторп, присядьте, пожалуйста, так вот, я только хотел показать вам, что каждый из прохожих, каждый из тех людей, кого мы ежедневно во множестве встречаем, — словом, каждый из нас обременен какими-нибудь проблемами — духовными, психическими, психологическими. Это норма, тут нет ничего необычного. Ненормально обходить эти проблемы, скрывать, загонять внутрь, именно так возникают психозы, неврозы, критические состояния, войны, революции и тому подобное…