Миссис Блаколл сморгнула, ресницы встрепенулись раз, другой, третий, и вот она вернулась к нам.

– Нет, дорогуша, по-моему, нет, – проговорила она. Однако осталась на некоторое время в чертогах того вопроса, а затем на лице у нее словно бы вспыхнул свет и она глянула на Кристи так, как смотришь на то, что было у тебя перед носом все время, но только что сделалось очевидным. – О, ну конечно, – промолвила она. – Я вас узнала. – Она потянулась к нему и притронулась к его коленке, и это неким манером порадовало или утешило ее. Но более ничего не сказала, а Кристи хрупкую ее память на прочность испытывать не стал.

Вскоре мы вернулись к солнцу и уже шагали по двору к своим велосипедам.

– Чай у нее на вкус отдает дроздами, – сказал Кристи, тихонько хмыкнув, забрал с изгороди пиджак и надел его.

Небо осталось таким же синим, как и прежде, конюшни и те стены сараев, какие удалось побелить, уже светлели.

– Кто такая Анни Муни?

Кристи не изменился в лице, но молчал в ответ – на счет раз, два, три – и, перелистав дальние страницы своей истории, молвил:

– Она была моей величайшей ошибкой.

Миг он не отводил взгляда от меня. Затем слегка тряхнул головой, будто отгоняя рой сожалений, после чего взобрался на велосипед, выкатился на середину дороги и отдался склону.

В тот вечер милостью Божьей к Кравену мы не пошли. Я вымотался, а Кристи был тих сам с собою. В сумерках, когда пришло время вносить мебель в дом, Суся с присущим народу Керри чутьем сказала:

– Бросьте. Завтра дождя тоже не будет.

Проветренное белье, полотенца и одежду она уже разложила по шкафам. Мы с Кристи внесли матрас и по указанию Суси уложили его на кроватной раме изголовьем к изножью и верхом книзу – таков вечный способ обновления, который я предпочел вплотную не осмыслять.

Дуну, коего вдохновляло любое новшество, мысль о мебели в саду порадовала неимоверно. Он выбрался наружу, уселся в кресло и открыл для себя восторги свободного воздушного пространства.

– Чувствуешь себя королем Мунстера, – объявил он. Джо, изображая волкодава, величественно улегся у его ног.

Вечер выдался нежный. Прикрытый крышкой дымки, жар дня никуда не делся. Вся мошкара улетела в Булу.

То ли заметил Дуна, что Кристи обустроился внутри себя, то ли счел своей обязанностью развлекать постояльцев, то ли самому себе хотел развлечений, но вытащил из кармана пиджака колоду карт, вынул двух джокеров, перевернул верхнюю карту – туза червей – и сказал:

– Я сдаю.

Мы играли в “сорок пять”, сидя в апрельском саду, под невнятные речные звуки, пока не настала ночь. Играли мы и дальше, ныряли и пикировали летучие мыши-тени, словно кусочки тьмы, и все вокруг, кроме нашей компании, сделалось невещественным. Играли мы так, как играют в Фахе в любые карточные игры – не ради денежного выигрыша, а чтобы скоротать время, таким вот способом улизнуть от действительности и посредством случайных обстоятельств позволить кому-то поверить, что удача существует. Мы играли, пока Суся не объявила, что не отличает валета от короля, а Дуна подтвердил, что нет в этом ни слова кривды.

Уполномоченная сумеречным размытием границ, Суся огласила последние новости, полученные в письме из Керри.

– Миссис О Дэй собралась на выход.

Не ведая, кто такая миссис О Дэй, мы не рассыпались в соболезнованиях, но выдали по кивку, оборот собралась на выход повис в воздухе, и как наяву сколотился образ некоей двери, в которую предстояло выйти миссис О Дэй.

Вдова Гадж Галлахер пошла еще дальше и умерла, помилуй ее Господи. Жила она в горной округе вдали от церкви. Боясь, что отправится к Создателю своему, не причастившись на смертном одре, как-то раз в воскресенье Гадж тайком приберегла гостию, прежде чем растаяла та у нее на языке, принесла ее домой в льняном платочке, каким разжилась в кенмэрском “Куиллзе”[41], и сберегла в дароносице – пурпурной шляпной коробке – возле постели; рядом вместо патены поставила фарфоровую тарелку. Поскольку Отец Фахи собственноручно вложил гостию ей в рот, сказала Суся, это не воровство – если вдруг нам такое пришло в голову. Так или иначе, стратегия Гадж Галлахер оказалась действенной, добавила Суся, лишь в некоторой мере. Бедняжка повернулась на постели, благословила себя и потянулась к шляпной коробке.

Ни единой картой никто не сходил. Спасение Гадж Галлахер висело на волоске. Сусе хватало проницательности придержать язык.

– И? – вымолвил Дуна, укладывая карты лицом вниз до тех пор, пока не услышит продолжения.

– И, – сказала Суся.

Упиваясь поворотом сюжета, Суся молчала. Глянула по-над нами в бескрайний простор небесный.

– И, – повторила она, поправила указательным пальцем очки, с непревзойденной театральностью всех О Шохру дергая вымя паузы за все сосцы.

– И? – Дуна потянулся к ней обеими ладонями – получить развязку в пригоршню.

Суся склонилась над столом. Напротив, в немом предъявлении брачных уз, подался к ней Дуна. Суся заговорила тише:

– И вот нашел потом гробовщик Сулливан ту гостию – она прилипла у покойницы к нёбу.

Суся откинулась на спинку, едва заметно кивнула, блеснули ее очки.

Коллизия объявлена, мы все безмолвно сделались Сулливанами, решая, в какую сторону направить гостию.

Душа Гадж Галлахер зависла в пустоте.

Чтобы выбраться из этого тупика, Суся сходила с козырей – там же и бросила историю, предоставив обсуждать изыски ее, физиологию, метафизику и екклезиастику в частном порядке.

Как оно привычно, карточная игра придавала времени растяжимость и гарантировала еще один кон и после того, как этот кон будет последним, вот что, – и еще один следом. Проступали звезды, и игра, растворяя шероховатость яви, держала нас на плаву. Кристи выпил дюжину чашек чая, играл неумело, проигрывал Дуне, а тот всякий раз встречал победу кратким двойным смешком. Кристи, по-моему, упивался и обществом, и задушевностью, какие дарованы картами. Река все пела вдали, тихая, слепая, и не впервые и не в последний раз казалось, что Фаха сорвалась с якорей и ускользает от страны, а та спешит себе дальше, не замечая потери.

В конце концов Суся завершила игру уловкой хитрой и искусной. Взяла колоду, чтоб ее перетасовать, спрятала в фартуке и принялась читать розарий. Тут-то игре и крышка.

В те времена розарий читали во многих домах, но редко когда – в полуночных садах. В ту ночь не чтение получилось, а поспешное бормотанье. По местному уложенью и доказанной истине, что нет такого народа, какой разговаривает быстрее, пунктуацию в молитве давным-давно отставили, и произнесение взахлеб приемлемо было Господу, способному своим чередом расставить паузы между словами и отделить одну молитву от другой.