Я была в бешенстве и в эйфории одновременно. Я не знала, плакать мне или смеяться. У меня в голове был полный сумбур. Я думала о том, что я буду делать в ближайшие дни дома, как я буду вести себя с родителями, в школе, занятия в которой начнутся через две недели. Я вернусь домой, это замечательно. Но родители, семья? Они должны скоро приехать! Что они скажут? Что я буду им рассказывать? Я ведь все им объяснила в письмах, получали ли они их?

Мне было трудно годы спустя анализировать те чувства, которые обуревали меня тогда. Чувство вины, стыд за то, что пришлось вынести, гнев, счастье от обретенной свободы… там была такая адская смесь, которая мешала мне трезво смотреть на вещи. Я реагировала как могла на все эти противоречия, то есть инстинктивно.

Сыщики говорили мне:

— Не волнуйся, не задавай себе лишних вопросов. Вот увидишь, они приедут.

И вдруг они объявляют мне в тот момент, что отец приедет один.

— А где мама?

— Твой отец не хотел, чтобы она поехала с ним. Он не знал, в каком состоянии найдет тебя, поэтому он оставил ее дома.

Я была недовольна. Сначала они сказали, что я увижусь с родителями, но оказывается, что увижусь только с одним из двух, потому что они очень озабочены моим состоянием? Но какое им дело до моего состояния, они должны быть счастливы меня увидеть! Почему же он оставил маму дома?

К тому же они все, видимо, считали меня сумасшедшей или больной, раз предлагали мне врача! Нет, надо же, маму оставили дома!

Когда приехал мой отец, у меня было желание отругать его, что он приехал один, но на самом деле я сказала, что очень рада, что я уже поела, что было очень вкусно и что уже пора уезжать отсюда, потому что мне уже здесь надоело. Он засыпал меня вопросами. Но мы толком не могли говорить. Потому что все говорили одновременно: он, я, полицейские…

Я расчувствовалась. Я заплакала, очутившись в его руках. Я хотела уехать. Вся эта суета меня утомила. Я была на свободе, а остальное меня мало трогало. Он дал мне мою одежду. Представительница социальных служб отвела меня в туалет, помогла немного отмыть лицо и переодеться. Летиция сделала то же самое. Приехали ее родители. «Нормальная» жизнь опять начиналась для каждой из нас.

И после этого я стала тянуть отца за рукав: «Ну поедем же, я не хочу больше оставаться здесь».

Но дознаватель сказал нам, что ему позвонили и сообщили, что моя мама едет на машине с одной из своих коллег по работе, она так хотела приехать, что не стала никого слушать. Я ужасно обрадовалась, когда она приехала, но всего этого было уже чересчур много. В самом деле, я уже задыхалась в кабинете жандармерии Шарлеруа. Я хотела уехать как можно скорее. А мама набросилась на меня с расспросами:

— Ну как ты? Как себя чувствуешь? Нам было так плохо! Мы тебя так искали!

— А я совсем не думала, что вы меня ищете. Я была там совсем одна, у меня не было никаких сигналов из внешнего мира.

Даже не знаю, что она меня спрашивала. Это было в основном: «Ну как ты?» — «Да ничего!»

Я была жива-здорова, и это было главное. Может быть, не совсем в отличной форме, но ничего особенно серьезного… Что еще ответить, кроме «да ничего!».

Я думала: «Мы возвращаемся, мы больше не разговариваем, пусть меня оставят в покое хотя бы на сегодняшний вечер, я хочу поспать в своей собственной кровати».

Мысленно возвращаясь назад, я думаю, что все ожидали найти заплаканную, запуганную девочку, не человека, а жалкую тряпку. Но я достаточно наплакалась в той крысиной норе и достаточно настрадалась в заточении. Взрослые видят многие вещи по-другому. Я была одной из жертв садиста-извращенца. Они видели лишь одно: сексуальные услуги. А я не хотела о них даже и думать. Я избежала смерти, я была жива… Больше не будет страха, больше не будет боли, вот что я говорила себе. И мне хотелось скорее окунуться в свою прежнюю размеренную жизнь, вновь обрести мои ориентиры, мою постель, моих плюшевых медведей, мои привычки.

Мы сели втроем, с одним полицейским из Турне, в обычную полицейскую машину. Подъезжая к перекрестку Турне-Кен, к тому самому мосту, под которым я находилась утром 28 мая по дороге в школу, я увидела транспарант: «Добро пожаловать, Сабина!» Жители города успели его написать. Новость о моем освобождении распространилась по кварталу со скоростью взрыва, и я даже не ожидала этого. Целая толпа горожан пришла к нашему дому. Подъехать было невозможно. Повсюду стояли машины. Это был грандиозный праздник, люди сжигали объявления о моем розыске. Я даже была слегка напугана всей этой суматохой. Машина жандармерии не могла пробиться сквозь толпу горожан, журналистов и репортеров с их тарелками антенн и их грузовиками.

Я даже не видела фасада нашего дома из красного кирпича. Меня снова охватило удушье. Я не люблю толпу. Всегда я чувствовала себя в ней пленницей. Я была ошеломлена этой волной энтузиазма. И я просто спросила:

— Что это такое? Кто все эти люди?

— Да ведь тебя искали восемьдесят дней. Совершенно естественно, что у людей праздник!

Но мне было невдомек, что все эти люди знали о моем исчезновении. Что меня неустанно разыскивали, организовывали облавы, исследовали дно рек, жандармы патрулировали район с вертолета. Была организована специальная служба для поиска пропавших в Бельгии детей: Жюли и Мелиссы, по восемь лет, Ан и Ээфье, семнадцати и девятнадцати лет, и других. Я ничего не знала о том, какой огромный резонанс получил арест «Бельгийского монстра». Родители разыскивали своих детей, ведь я сама видела объявление о розыске Жюли и Мелиссы у своей подруги перед моим похищением. Вот здорово! Они искали меня все, и я жива!

Царил настоящий психоз, и он стал всеобщим после ареста «самого ненавистного человека в Бельгии». Этот арест потряс страну, спровоцировал политические конфликты, отставки, отстранение некоторых следователей от дел, в том числе того самого, в гавайской рубашке, и Мишеля Демулена, моего спасителя! Годы спустя я окажусь в гуще гигантской полемики. Выживший свидетель злодеяний трусливого и лживого психопата, завладевшего умами тысяч людей и заполнившего собою километры газетных полос.

Я знала только свою историю и немного историю Летиции. Но и этого было достаточно.

Я чувствовала себя виноватой, что попросила подругу. Долгое время я говорила себе, что я способствовала, как и этот негодяй, тому, что Летиция попала в эту историю, даже зная, что по всей логике это не моя вина. Это он травмировал ее, но не я. Но я была настолько глупа, что даже вообразить не могла, что он сделает с ней то же, что и со мной. Я так страдала, будучи запертой с ним вдвоем, так страдала в комнате-голгофе, в подвальном узилище, что я даже ни на минуту не просчитывала, что он может сотворить опять подобную вещь.

Я сказала следователям, что сама попросила подругу. Но они видели, что моим сознанием так манипулировали, что я в тот момент даже не чувствовала за собой никакой вины. Тем не менее это чувство вины поселилось в моей голове. Я пробовала освободиться от него, говоря себе: хорошо, это я попросила его о подруге, но это он причинил ей зло, а не я. А если бы я не «потребовала» ее, то была бы мертва, а его бы никогда не арестовали! Но до конца мне не удалось избавиться от этого сознания вины. И Летиция это знала. Но я все-таки думаю, что она на меня не в обиде, пусть даже она никогда не говорила мне об этом, может быть, чтобы не делать мне больно. Она знает, что на мне также висит огромный груз, который я буду нести всю жизнь… а если она на меня все еще обижается, то надеюсь, что сейчас как раз тот самый случай. Мы говорили с ней вдвоем во время процесса. Мне было очень жаль, но ведь, если бы это была не она, он нашел бы другую. И в конце концов, Летиция спасла нас обеих.