Впрочем, Л. признавала, что имеет некоторые мании и сильно интересуется чужими. На этот счет у нее была своя теория. Ни одно существо не может выжить в нашем обществе, не разработав определенное количество ритуалов, которые даже не всегда осознает. Л., например, отмечала, что у каждого из нас есть пищевые периоды. Я понимаю, о чем она говорит? Если бы я задумалась об этом, то могла бы констатировать, что со временем мое питание изменилось и прошло несколько фаз, разных периодов, соответствующих возрастным, и испытало влияние различных факторов. Например, исключение из рациона некоторых продуктов, тогда как другие, до той поры забытые, наоборот, вдруг становились мне необходимы. Она предлагала мне подумать о моем завтраке. Всегда ли он был одинаковым? Я признала, что и правда неоднократно меняла привычный набор. У меня были периоды «тартинки плюс йогурт», «злаки плюс йогурт», «просто бриоши»… В двадцать лет я пила чай, в тридцать – кофе, в сорок – горячую воду. Это вызвало у нее улыбку. Л. заверила меня, что в период взросления она прошла определенные хроматические периоды: «оранжевый», на протяжении которого она питалась только продуктами этого цвета (апельсины, абрикосы, морковь, сыр мимолет, тыква, дыня, вареные креветки); потом, чуть позже, наступил «зеленый» период (шпинат, фасоль, огурцы, брокколи), которому она положила конец, когда вышла замуж.

Также Л. констатировала, что определенное число наших повседневных действий совершается в неизменном порядке, не являясь предметом ни решения, ни размышления. Их очередность, по ее мнению, свидетельствовала о наличии линии поведения, которой мы более или менее осознанно придерживаемся, чтобы выжить. Наши оговорки, сколь бы нечаянны они ни были, лучше, нежели сама наша речь, указывают, в какой степени в некий момент мы способны принять основные требования нашего окружения (или сопротивляться им). Согласно теории Л., разговорные выражения, которые мы коллективно используем, лучше, чем любое углубленное исследование нашей жизни или нашего времяпрепровождения, выражают наши самые сильные расстройства. Таким образом, во времена, когда, казалось, ничто уже не функционировало, когда общество в целом словно находилось в замершем, подвешенном состоянии, люди повсюду твердили «все в порядке». Кроме того, вечеринки, фильмы перестали быть чем-то «очень» – очень симпатичными, очень нудными, очень быстрыми, очень медленными. Они стали «слишком» – слишком симпатичными, слишком нудными, слишком быстрыми, слишком медленными. Наверное, потому, что этот образ жизни на самом деле полностью завладел нами.

Кстати, о линии поведения. У Л. был один прием, очень действенный для гарантии неприкосновенности ее жизненного пространства или конфиденциальности разговоров. Приходя в кафе в обеденное время, она всегда просила столик на троих, хотя мы были только вдвоем. Такая уловка позволяла ей получить большой стол (или возможность сдвинуть два маленьких), хотя окружающие обедали в тесноте. Минут через двадцать она принимала усталый вид и заявляла официанту, что нам придется сделать заказ, не дожидаясь третьего, для которого мы на всякий случай сохраним местечко. К концу трапезы, когда кафе заметно пустело, Л. извинялась перед официантом: она очень сожалеет, но знакомый подвел нас.

Должна сказать, с ней я никогда не скучала.

Л. задавала себе самые разные вопросы вслух – или, скорее, вслух выражала то, что, возможно, хотели бы спросить многие женщины (я, во всяком случае): до какого возраста можно носить джинсы в обтяжку? Мини-юбку? Декольте? Может ли женщина сама заметить, что уже слишком поздно, что это граничит с нелепостью, или следует попросить кого-нибудь из близких (пока еще есть время) предупредить нас в нужный момент? Или уже слишком поздно, и мы пересекли красную линию, не заметив этого?

Я опомниться не могла: Л., показавшаяся мне такой уверенной в себе, когда мы познакомились, такой убежденной в правильности своего выбора, настолько осознающей силу своей ауры, выражала – хотя и с большим юмором – опасения, подобные моим.

Это скоро превратилось в одну из наших излюбленных тем: усилие по нашей акклиматизации, необходимой нам, чтобы видеть себя такими, какие мы есть, – доработка в фотографическом смысле слова, на которую нам следует регулярно соглашаться, чтобы занять свое место на шкале возрастов, знать, как к этому относиться.

Обнаружение новой морщинки, дополнительной детали увядания в целом, неустранимых мешков под глазами – обо всем этом можно было говорить, это составляло отныне предмет анализа – критического… но и комического.

Л. призналась мне, что, повстречав кого-то старше тридцати лет, не может удержаться, чтобы прежде всего не спросить о его возрасте. В течение нескольких лет вопрос о возрасте стал первым, который она задавала себе относительно каждого человека, с которым она встречалась или знакомилась, будь то мужчина или женщина, как если бы речь шла о важнейшем, необходимом сведении, чтобы оценить расстановку сил, возможность обольщения, соучастия. Со своей стороны, я с возрастом стала замечать, что молодые люди часто кажутся мне более молодыми, чем они есть на самом деле. По ее мнению, это как раз является признаком возраста – неспособность видеть разницу между двадцати- и тридцатилетним, тогда как между собой они прекрасно способны видеть эти возрастные различия.

Особенно меня восхищало в Л. то, что никакая ее внутренняя проблематика не проявлялась в ее образе жизни. Ничто в ее внешнем виде или поведении не выдавало какого-нибудь беспокойства или неуверенности относительно ее самой. Наоборот, мне казалось, что ее манера одеваться, двигаться, смеяться была ярким доказательством того, что она целиком и полностью принимает ту женщину, каковой является.

Разумеется, все это было той притягательной силой, которую Л. распространяла на меня: я восхищалась трезвостью ее взгляда на мир и саму себя, но также и ее способностью вводить в заблуждение, играть свою роль.

Как-то вечером, когда мы шли с ней вдвоем по зеленой полосе бульвара Ришар-Ленуар, Л. рассказала мне, что в начале девяностых видела фильм Паскаля Байи под названием «Как действуют люди». Уже само название показалось ей отражающим ее состояние души, эти вечные вопросы, касающиеся других, от которых она не могла освободиться: как они действуют, да, в каком ритме, с какой силой, на основании каких верований? Как «людям» удается удержаться на ногах? Потому что в то время, когда она за ними наблюдала, ей казалось, что люди справляются с этим гораздо лучше, чем она. Видела ли я этот фильм? Я не отвечала, поэтому Л. рассказала мне про другое полнометражное кино, приблизительно того же времени, снятое по сценарию Лоранс Феррейра Барбоза «В нормальных людях нет ничего исключительного», название которого было ничуть не хуже первого. Действие разворачивалось в основном в психиатрической больнице, и фильм ей очень понравился.

Я остановилась.

В течение нескольких секунд я не могла издать ни звука, я вглядывалась в ее лицо, пытаясь найти какой-нибудь знак.

Л. озадаченно смотрела на меня. Стемнело, светились окна домов, порывы ветра вздымали опавшие листья, которые издавали звук скомканной бумаги.