— Сказать по правде, я ничего не знаю об основных положениях сайентологии, но, как и все, задаю вопросы об их финансах.

— А почему тогда не поинтересоваться финансами христианской Церкви? На протяжении многих веков ее кюре и их епископы брали дань с Запада. Громадные богатства духовенства стали одной из причин Французской революции. У целых поколений семей Церковь отнимала их наследство. Церковные исповедники продавали бессмертие своей пастве в обмен на ее имущество. И никто ничего не находил, что бы сказать по этому поводу. Почему? Потому что деньги стали последним богом. Никто не может понять, что люди заботятся о своей душе, но все сочувствуют несчастью семей, у которых отнимают их сбережения.

— Это кажется мне естественным, а то, что естественно, представляется мне внушающим доверие. Я больше верю в блага, приносимые деньгами, чем в ценности молитвы. А вы нет?

— Я тоже. Быстрее начинает недоставать денег, чем религиозного пыла. Поэтому я нахожу шокирующим, что религию упрекают в том, что ее это беспокоит. Вера внушает уважение, только если она кажется подкрепленной богатством. То же самое относится и к людям. Я не могу представить себя поклоняющейся культу человека, который не будет богатым. Это вас удивляет?

— Совсем нет. Меня удивляет то, что вы в этом признаетесь.

Аньес пожала плечами. Зачем она стала бы скрывать то, что все подозревали, как только видели ее рядом с Брюсом? Лицемерие не входило в разряд ее средств существования.

— Он богатый, я бедна. Он знаменитый, я неизвестная. Но ничего еще не сыграно. Жизнь напоминает шахматную партию: пешка может съесть короля.

— Если она не одна.

— А разве я одна за этим столиком?

Ясно, она обедала со мной, думая, что это может взволновать Брюса. И она говорила мне это без уловок. Это кажется грубым, но это было, прежде всего, смело. Я, например, сидя напротив нее, не осмелился спросить ее, что бы она потребовала за то, чтобы лечь со мной в постель. Эти слова я просто не мог выговорить. В моих устах такая смелость показалась бы непристойной, тогда как в ее устах — только фривольной. Мое смущение обрадовало Аньес.

— Перестаньте спрашивать себя, что вы могли бы сказать, — с улыбкой проговорила она. — Это ведь только слова. Все люди рождаются свободными и неравными друг другу, и речь призвана исправить это положение. Позвольте себе быть естественным. Мы находимся на Земле, чтобы забавляться.

Ее речи кружили мне голову. Она давала мне авансы или же высмеивала меня? Я не мог ни за что уцепиться, только ее лицо, такое тонкое, такое породистое, лицо светской женщины… Если душа формируется в результате привычной жизни, а лицо служит отражением души, то я делил трапезу с особой остроумной и ироничной. Если в результате пережитого опыта формируется маска и если маска диктует речи, то я сидел напротив заклинательницы змей, и моему мозгу нужна была бы двойная доза виагры, чтобы раскачиваться в одном ритме вместе с ней. Оробев, я сохранял молчание.

Это позабавило Аньес, и она спросила:

— Из-за чего вы прикусили язык?

Затем она рассмеялась и убрала свои коготки. Как все женщины, находящиеся в затворничестве вместе с дебилом, она стала расспрашивать меня о моей работе, о Дженнифер, о моих планах на будущее. Я был маленьким мальчиком, которого выводят в свет раз в год и которому предоставляют час скуки смертной. В конце обеда, когда официантка принесла кофе, я спросил Аньес, не помешает ли ей запах сигар. Совсем нет. Она испытывала к гаванским сигарам такое же уважение, как к хорошим винам. Это была принадлежность культуры и цивилизации. Запах сигареты «Голуаз» мешал ей, но не запах кубинской сигары. Футляры из кожи, увлажнители из ценных пород дерева, красивые ножички для сигар из серебра с гравировкой… весь этот декор соблазнял ее как знак искусства жизни. В подтверждение ее правоты официантка поставила на наш стол восхитительную пепельницу из фарфора с посеребренными краями. Мы сидели за столом еще некоторое время, чтобы я мог посмаковать свою кохибу и воспользоваться временем, которое вдруг как бы остановилось. Перед уходом я еще раз пожалел, что не встретил Аньес на десять дней раньше. Она попросила меня утешиться:

— Если бы вы встретили меня до того, как Брюс стал моим спутником, вы меня бы даже не заметили. Я вам уже говорила, Жан-Пьер, вы ничего не видите. Не огорчайтесь. Вы ничего не упустили.

— Однако я расстроен. Но не вы?

— Совсем нет. Но мне приятно, что вы сожалеете об этом. И надеюсь, будете сожалеть еще некоторое время…

Ответив, она встала и отправилась к машине. Дождавшись меня, Аньес потребовала, чтобы я пустил ее за руль, потому что она не доверяла смеси кьянти/лимончелло/гаванская сигара. И мы вернулись в «Пелликано».

Позднее, во второй половине дня, служащая гостиницы принесла в мой номер пакет с подарком, завернутым в серебристую бумагу. К нему была приложена записка от Аньес.

«Спасибо за прогулку. Сохраните в качестве сувенира эту красивую пепельницу, которая так понравилась вам в ресторане. Я утащила ее, чтобы ночью, когда вы будете курить в одиночестве, замышляя свои атаки лисы против фондового индекса САС 40, вы иногда думали обо мне. Кто знает, что будет? Нужно дать шансы деньгам богачей, которые они так плохо тратят. Может быть, однажды вы станете моим Нероном, а я вашим Меценатом (оба слова см. в энциклопедии Ларусса). При этом не думайте, что я воровка, просто у меня есть скрытые черты. Очень мало, уверяю вас. Но они придают вкус жизни. Без них существование напоминало бы гору без расселин. Это было бы гораздо менее волнующим!

Преданная вам Аньес».

Если бы она была в этот момент рядом со мной, я тут же попросил бы ее руки. Внезапно я почувствовал уверенность в том, что нашел женщину, рядом с которой всю жизнь мне не будет скучно. Конечно, она не воспарила духом, как я, когда я рассказал ей об этой мечте в тот же вечер в баре отеля «Пелликано», где Брюс играл на пианино «God Save the Queen»[62].

— Вступить в брак, Жан-Пьер, означает выбрать человека, которого начнешь ненавидеть через два-три года. Вы должны бы знать это, потому что сейчас как раз вы разводитесь в третий раз. Пока я предпочитаю провоцировать дражайшего Брюса. В будущем я ничего не исключаю. Мы могли бы вести плодотворные споры.

В этом была ее суть: откладывать ответы на будущее, ловко использовать дебаты и резюмировать все одной двусмысленной формулировкой, которая обещала и лучшее, и пустоту. Я отложил в сторону свои мечты, но предчувствовал, что Брюс еще будет досадовать.

Брюс Фэйрфилд.

В жизни не знал такой женщины, как Аньес. Она никогда не задавала вопросов. Моя работа, мои родители, моя первая жена — ничто, казалось, не заботило ее. По утрам в «Пелликано» она уходила из спальни бесшумно и не проявляла нетерпения. Выйду я в полдень или в три часа дня, это ничего не меняло. Иногда к этому времени она уже обедала, в другие дни нет — у нее был такой вид, как будто ей это все равно. Она читала свои книжки и журналы, когда я приходил, она откладывала их в сторону. Ее жизнь, похоже, сводилась к тому, чтобы открывать скобки, а потом их закрывать. Если ты рядом с ней, тем лучше, если нет — тем хуже. Улыбающаяся, приветливая, она все время больше или меньше витала где-то далеко. Уже начиная с нашей первой недели вместе, у меня было такое впечатление, что она пресытилась нашим романом. Но совсем нет. Когда я высказал такое предположение, она засмеялась и чмокнула меня в губы, вот и все. Не будучи женщиной, внушающей доверие, она хорошо умела успокаивать. Сразу же после этого она сводила на нет свою ласковость, выказывая безразличие. На ее сентиментальном пейзаже не было рельефа: ни холмов, ни стен; она не гневалась, не дулась, просто спокойная прерия с несколькими деревьями, за которыми она на некоторое время скрывалась. Она уехала на целый день в музеи Ватикана, не предупредив меня. На следующий день она отправилась кататься верхом на лошади. По возвращении она, воплощение ласки, садилась рядом со мной и рассказывала мне о том, как провела день. Просить меня рассказать о моем дне — никогда. Тем лучше, кстати, — я не хотел слишком быстро говорить ей правду: в ее отсутствие мне не хватало воздуха. За десять дней — если такой была ее цель, она ее достигла — я был влюблен. Аньес была мне нужна, потому что она не нуждалась во мне. У меня никогда не возникало ощущения, что она ждет меня. Мы спали вместе, мы были близки, но свои моменты счастья она вкушала одна. А если она и позволяла вам разделить их с ней, то не во все вас посвящала. Это бросилось мне в глаза в Музее этрусков.