Потом мы с папой разъехались, но пару раз за лето мне доводилось отведать абрикотину у него в гостях: в папином новом дворе тоже росли абрикосовые деревья. Впрочем, они, как было сказано выше, почти везде росли.

Мне папа, ясное дело, свое тайное знание передал, и несколько июлей кряду у меня на подоконнике появлялись бутыли с дивным оранжевым содержимым. Век их был короток: не всякой наливке давали набрать градус, порой так выжирали, не пьянея, но сыто щурясь от почти непереносимого орального счастья.

А вот из тех абрикосов, которые продаются в Москве, нектара не сделаешь, разве брагу какую мутную. В этом смысле москвичи, конечно, прокляты. И не только москвичи.

которая на руки мне глядела, карты раскладывала, жидкий воск в чашку лила и почти официально подтвердила, что у меня, и правда, девять жизней. Почти как у кошки.

Это вовсе не значит, что ежели грохнуть меня фонарным столбом по башке, я тут же воспарю бодрым птицефениксом, справочник юного фершала смертию поправ.

Это как раз вряд ли.

Девять жизней моих проживаются не то единовременно, не то параллельно, не то еще какой метафизической выкрутасой изогнувшись. Не для всякой есть особое имя (это, думаю я, не очень правильно, но пока — так). Не для всякой есть особое лицо (не всегда оно и требуется). Но для всякой — свой ритм дыхания. Без этого никуда.

Я, конечно, не о какой-то там «смене социальных ролей», не о спортивном шутовстве, не о бытовых шпионских играх даже. Я, конечно, совсем об ином. О, что ли, девяти способах манипулировать реальностью.

Данная теорема, понятно, имеет какой-то смысл лишь в координатах одной из девяти систем. Пребывая во всякой из оставшихся восьми, лишь плечами пожму: «Какая чушь!»

который первым ознакомил меня с теорией Дарвина о происхождении видов.

— Люди, — говорил Вовка Крышин, — родились у обезьян.

Мне было ясно, что Вовка врет. Он часто рассказывал мне всякие глупости, как и положено старшему товарищу.

Мне было лет пять, а Вовка тогда учился в четвертом классе. Наши родители часто уходили вместе в кино, в Дом Офицеров, а положительного мальчика Вовку невесть за какие кармические грехи приговаривали к сидению со мной. К счастью, он быстро понял, что от разрушительной деятельности меня можно удержать, рассказывая интересные истории. И пересказывал мне школьную программу под видом сказок и сплетен. Вовка, думаю я, был прирожденным популяризатором. Надеюсь, он стал потом лектором общества «Знание». Все же маленьким моцартом был в этой области.

В тот вечер Вовка популярно изложил мне теорию Дарвина о происхождении видов. Вернее, самую животрепещущую часть этой теории: первые люди, дескать, у обезьян родились. Надо же такое было придумать!

— Врешь, — говорю. — Люди на обезьян не похожи совсем.

— Ну и что, я на своих маму с папой тоже не похож! — резонно возражает Вовка.

Крыть нечем. Мама у Вовки Крышина толстая, а Вовка худой. Папа у него тоже худой, но длинный и лысый, а Вовка хоть и в четвертом классе, а всего на полголовы меня выше. И кудрявый. Совсем, стало быть, на родителей не похож.

А Вовка уже тащит книжку, где на картинке нарисована шеренга жутких, сутулых приматов. Впереди, практически на белом коне, человек.

Блин. Плохо дело. В книжках — так думалось мне в ту пору, — всегда только правда написана. Неправду люди вслух говорят, а правду пишут в книжках. Это всякому дураку ясно.

Смириться с новостью было непросто. Обезьяны мне никогда не нравились, особенно которые с красной жопой. Гадость какая!

Но когда новость про обезьян была худо-бедно усвоена и переварена, мне сразу же стало очень легко жить среди людей.

Прежде меня очень мучил вопрос: почему почти все вокруг мудаки и сволочи?

Ну, положим, слово «мудак» было мне в ту пору неизвестно, но мудаков от этого меньше не становилось. Только больше. (Не узнав тайного имени, как нечисть такую заклинать? То-то же.)

Но тут все вдруг встало на свои места. Если люди у обезьян родились — что ж, тогда с них и спросу никакого быть не может. И так все гораздо лучше, чем следовало бы ожидать. Мне-то прежде казалось, что они не стараются совсем быть хорошими, а тут ясно: еще как стараются. Пупок рвут буквально.

Любить людей стало легко. Требования к ним свелись к минимуму. Говорит членораздельно, жопа не красная — вот и молодец. Можно дружить.

Позже, классу к восьмому, что ли, теория про обезьянорожденных была подвергнута критическому анализу. Вера моя в Чарльза Дарвина, проживавшего, если кто не знает, в месте под названием Даун-холл, поизносилась. И любить людей снова стало непросто. Хотя, конечно, возможно.

Но это уже совсем другая история.

который, помнится, всегда удивлялся: какое же количество философских телег, религиозных догм, моральных принципов и прочей литературно-художественной мутотени повыдумали люди, чтобы иметь возможность Спокойно Пить Водку, всей полостью головы ощущая Собственную Правоту.

И ведь сами себе верят, что поразительно.

с которой мне удалось однажды поговорить о метафизическом ужасе.

(А вы, доктор, кончайте ухмыляться, слушайте внимательно: вас это тоже касается. Вас, собственно, в первую очередь.)

В первый раз это было так.

Весна. Теплый, сладкий апрель. Мне тринадцать лет, я иду из школы домой, впереди у меня дивный, дивный день. Во-первых, никого нет дома. И не будет до вечера, а возможно, и до утра: я живу с папой, а папа любит и умеет загулять, мне с ним повезло. Значит, можно вылить суп в унитаз, пообедать яичницей и чаем с лимоном — благодать! Во-вторых, у меня со вчерашнего дня припасена толстая стопка библиотечных книжек: глядишь, отыщется что-то интересное. В-третьих, я, конечно, не буду делать уроки: я их вот уже год не делаю, и ничего. В-четвертых, мы с Сережкой, Димкой и Светкой Ивановой договорились вечером пойти в кино на французскую комедию «Четыре мушкетера». Мои «в-пятых», «в-шестых» и «в-седьмых» не менее прекрасны, но немного чересчур интимны для текущей исповеди и уведут нас в сторону.

Я пересекаю детскую площадку; в конце ее виден уже торец моего дома, белый жестяной прямоугольник с номером: 10/4. И вдруг я останавливаюсь как громом… Нет, не громом. Хуже.

Меня словно бы накрыло непроницаемым, прозрачным колпаком. Окружающий мир виделся оттуда практически без искажений, но воздух под колпаком был отравлен. Мне, бессмысленному, веселому детенышу, стало вдруг очевидно, что мой путь домой и дальнейшие планы на день не просто полная фигня, но беспомощное, судорожное подергивание одушевленного куска мяса, на манер агонии насекомого. Нечто дурацкое, необязательное и в то же время неизбежное, как включение электрического стула под жопой какого-нибудь американского осужденного.