– В джинсах! – прозвучало за спиной.

На заднем ряду сидели парни – Макс, Юра, близнецы. А Ира с Людой и Некрасов – на первом, ближе к доске… А Витьку вчера в институт забрали. Сиблинги вернулись вечером с пляжа: дом пустой, на кухне кот дрыхнет, на холодильнике записка от Веника и программа завтрашних занятий.

Долька в НИИ не поехала, осталась на планетке. На Женькин вопрос «почему?» пожала плечами, ответила хмуро: «Кто-то должен в лавке остаться». Женька знал этот анекдот. Он был про евреев, и поэтому для Женьки не смешной. Рыжов и такие, как он, тоже рассказывали анекдоты про Сару и Абрама, у Женьки за спиной. Специально картавили. У Женьки дома никто так не произносил «р». И никто так не разговаривал – ни дедушка, ни родители. Но мама с папой реально в командировке, а дед всё время в своём совете ветеранов, ему некогда. Кому Женька мог жаловаться? Где?

– В джинсах! – снова услышал он.

Вслед – сдавленный хохот. Голос принадлежит Юрке; смеются все, кроме Женьки и Веника Банного. Тот не может понять, что происходит. Это старая шутка: надо к концу каждой фразы прибавлять одно и то же слово. Иногда бывает смешно.

– При нестандартной ситуации пользуемся аварийным выходом, который расположен…

– В джинсах!

– В любой плотно закрытой двери. В паре «ведущий – ведомый» право аварийного выхода имеется…

– В джинсах!

– У ведущего. Он пропускает ведомого вперёд либо совершает вылет…

После очередных «джинсов» Веник наконец прервал объяснения. Оглядел аудиторию. Наверное, хотел строго, как Пал Палыч. А получилось – обиженно. Женька почувствовал!

Оказывается, когда смеются не над тобой, ты все равно чуешь обиду. Знаешь, что чувствует тот, кого дразнят. Можно вмешаться. Можно дразнить вместе со всеми. А можно сделать вид, что ничего не происходит. Притвориться глухим, слепым и тупым. Раньше Женька не знал, что это так просто. Думал, те, кто отворачивается, – гады. А они обычные. Им, которым вроде как всё равно, на самом деле страшно: боятся, что в другой раз привяжутся к ним. И поэтому сидят смирно. Тихо и незаметно.

– Ну, в чём дело-то? Кто там жить мешает? – Веник морщился. – Юра, ты?

– Да я вообще молчу…

Веник Банный разозлился:

– Совсем, что ли, делать нечего? Не в игрушки играем, ну? Юра, вот ты сейчас всё ушами прохлопаешь, а потом накосячишь, как Беляев, до летального исхода. Кто разгребать-то будет? Пушкин?

Юра не ответил. Вместо него отозвался Гошка:

– Дядя Петя с мыльного завода…

Никто не смеялся. Юра спросил:

– А что с Беляевым? Почему он назад не возвращается?

Веник помедлил с ответом, будто прикидывал, сказать им что-то или рано. Потом отозвался сухо:

– Данных недостаточно.

Стало так тихо и тоскливо, что Женька услышал, как на потолке мигает испорченная лампа дневного света. Даже Гошка перестал улыбаться и ёрзать, замер, будто у него внутри был механизм, который вдруг испортился. Вениамин Аркадьевич и дальше рассказывал про аварийный выход из чрезвычайных ситуаций. Никто его больше не перебивал.

Женька снова отвлёкся. Позабытая мысль вернулась. Как зубная боль, которая почти отступила, а потом начинается опять. «Тебе никогда не хотелось убить Рыжова?»

Да хотелось, хотелось! Но ведь нельзя? Людей убивать нельзя. А кого можно? Гитлера можно? Но Макс тогда сказал, что нет смысла, если одного только Гитлера. Получается, надо убивать тогда всех, кто был за Гитлера… Всех фашистов, всех плохих. А тех, кто был не за Гитлера, а просто так… ни за кого? Жили себе – и всё. Хотели, чтоб их оставили в покое. Не плохие и не хорошие – обычные люди. Их разве можно?..

– Женя! Задание для всех. Пиши, не отвлекайся. Что тебе непонятно?

…А если ты в прошлом меняешь обстоятельства и после этого там кто-нибудь умирает? Это значит, что ты виноват?..

11

Палыча очень легко рисовать. У него нос круглый. Как картошка или яблоко. Как у любого чувака с портретов Джузеппе Арчимбольдо. Жил в шестнадцатом веке такой итальянский мастер, писал портреты-натюрморты, составлял лица из овощей и фруктов. Вот у Палыча лицо – будто Арчимбольдо писал. Нос рыхлый, подбородок перезрелый, щёки вялые.

Палыч смотрел на Витьку и, может, прямо в эту секунду решал Витькину судьбу. Витька сидел напротив Палыча и думал, из чего Палычу лучше нос делать: из картошки или всё-таки из яблока?

– Ну, давай, рассказывай.

– О чём?

– Да о чём хочешь. Мы ж не знаем ничего. Где ты был, что там случилось, почему решил назад прийти.

«Почему».

Красные пятна на стенах и ковре. Ощущение дурного сна. Дикий страх при виде собственного тела – чужого, взрослого и мёртвого.

Витька вздрогнул. Не знал, с чего начать. Сказал, что пить хочет. Веник принёс бутылку минералки, пластиковый стакан. Налил, протянул Витьке.

– Ну, что с тобой было? – не выдержал Пал Палыч. – Куда тебя вообще чёрт понёс?

– Да никуда не носил! Я прыгал со всеми, а попал… к дверям своим. Я не вру, Пал Палыч, ну как вам объяснить!..

– Но как, Беляев? Вам же координаты за-да-ют!.. Лаборатория рассчитывает! По четырём измерениям и ментальным каналам. У тебя же расчёта не было! Как ты попал в свою квартиру?

– Я сам не понял, – честно сказал Витька. – Я просто думал об этом всё время. Тыщу раз себе представлял, как я это сделаю… и оно само сделалось.

Выражение лица Пал Палыча в этот момент порадовало бы любого художника. Уж Витьку так точно.

– Мы на пороге открытия, – заметил Веник каким-то не своим голосом. И выпил ту воду, которую налил для Витьки.

– Но это что же получается? – взорвался Пал Палыч. – Им расчёты, им координаты, а они куда хотят, туда и прыгают? Представлял он себе! Оно само! Любой может вообразить себе, значит, Куликовскую битву и туда сигануть?

– Не любой, во-первых, а только Беляев. Он художник, Пал Палыч. У него зрительная память. Он действительно сам себе координаты задал. Конкретное место в конкретный момент. Другие так не смогут.

– А если смогут? И в Куликовскую битву?

– Да как? Это же надо все мельчайшие детали, все подробности… Как выглядел князь там, бояре всякие, лошади, пушки.

– Не было у них пушек.

– Ну, вот. Я б не смог в Куликовскую битву, значит. И кто бы смог? Историком надо быть, большим специалистом.

Тут они прервались. Глянули на Витьку. Снова начали расспрашивать.

По второму разу рассказывать было легче. Витька понял, что надеется на счастливый исход. Пока валялся без сна в мастерской, мысленно толкал речь в свою защиту. Как заключённый в ожидании суда. Иногда аргументы казались убедительными. А иногда Витька думал, что надежды нет. Но сейчас ему казалось: как только он всё расскажет, кошмар кончится. Страхи уйдут. Витькиной судьбой станут распоряжаться взрослые. Они сделают, чтобы плохого больше не было. Или наоборот? Ведь и он теперь – взрослый?

Витька зажмурился. С закрытыми глазами было проще рассказывать. Он снова был там.