Я выключила плиту, оделась и выскочила из квартиры, поймала такси. Неразумно, но плестись на метро я бы не смогла. Да и о каком разуме можно говорить?

Состояние моего мужа – тяжелое. Господи! Скорее бы долететь до больницы! А остальное – вообще не имеет никакого значения. Мне нужно только его увидеть! Хотя бы через стекло и на одну минуту!

Я ворвалась в кабинет к Борису. Он, увидев меня, зареванную, испугался и вскочил с места.

– Ты чего, Ирка! Что стряслось?

Я взяла его за руку и заплакала.

– Да уймись! – Он устало опустился на стул. – Я присутствовал на операции. У него сейчас все нормально. Да, была проблемка: упали давление и пульс. Вывели. Такое случается. У мужиков в его возрасте бывают проблемы с сердцем. Сейчас – повторяю – все хорошо. Завтра будем переводить в палату. Ну, – он задумался, – или послезавтра. На крайняк дня через два-три.

– Ты говоришь правду? – Мне было важно еще раз это услышать.

– Да правду, Ир! Честное комсомольское. Сейчас принято говорить всю правду родным. А я и не знал, что ты такая нервическая тетенька! – улыбнулся он.

– Какая есть… – устало ответила я.

– Пойдем! Посмотришь на своего миленького через стекло. Решусь, так сказать, на должностное преступление! Воспользуюсь своим высоким положением.

Я встала со стула, но ноги, абсолютно свинцовые, идти отказывались.

Дошла. Увидела. Он спал – довольно безмятежно, как мне показалось. Спокойное лицо.

– Ладно, Боречка, прости. Нервы, нервы. Как-то плоховато себя контролирую.

Он отмахнулся:

– Да ладно! Все понимаю. Когда сразу и неожиданно… Да и потом, у вас такая семья… Такие отношения… – Он почему-то вздохнул и грустно улыбнулся.

– Семья? – рассеянно переспросила я.

– Ну да – семья. Отношения.

– Я поеду, Борь? Мне к дочке в больницу надо.

Он приобнял меня:

– Счастливо. А лучше всего – побольше отдыхай. Столько еще работы впереди, мама дорогая. Все это восстановление – такой гемор. Массажисты, реабилитологи. Бассейн неплохо бы.

Мы расцеловались и договорились вечером выйти на связь.

Сейчас стало немного полегче. Анюту обещали отпустить через пару дней, но врач настойчиво советовал постельный режим. Вставать только по необходимости. Никаких готовок, уборок и прочих домашних дел.

Я предложила Анюте переехать ко мне. Она удивилась:

– А Эдик?

– Ну, знаешь, матушка моя! Твой Эдик спокойненько поживет дома. Или у своей мамаши. Ухаживать за ним и подавать ему я не собираюсь!

Анюта обиделась, заявила, что поедет домой. Так. Все делают, как им удобно. И я – в первых рядах. Думаю только о себе. Да, мне не нравится этот самый Эдик. Я его не понимаю, не чувствую. Он совершенно чужой мне человек. К тому же – довольно противный. Глазки бегают как-то беспокойно, ест неопрятно. Но! Это же муж моей дочери! И она полюбила его за что-то! И надо, по крайней мере, уважать ее выбор! Она права – брать ее надо в паре с мужем. А я – дура и эгоистка, правильно.

Просто я устала и не хочу постоянно наблюдать в своей квартире чужого человека. Или на это у меня права нет?

Может быть, и нет. Многие бы с этим согласились.

* * *

Леонид уже в палате. Чувствует себя прилично. Если начинаются боли, делают уколы. Я бываю в больнице каждый день. К вечеру, когда я собираюсь домой, он с надеждой спрашивает:

– А завтра?

– Что – завтра? – раздраженно обрываю его я.

Он теряется:

– Завтра придешь?

– А куда я денусь? – Я злюсь, потому что меня раздражает его кокетство.

Через восемь дней его поднимают и ставят на костыли. Ему больно – это видно. Он тихо постанывает и быстро устает. Мне его жалко – ну, конечно, жалко. Он просит его выкупать. И тут я теряюсь. Почему-то не представляю, как увижу его голым. Мне кажется, это неприлично, словно он чужой человек и нагота его тоже чужая. Впрочем, так оно и есть, как ни смешно. К нему, больному, я отношусь как к родственнику. А обнаженный, он уже не родственник, а мужчина. Мужчина, который перестал быть моим. Который был мужчиной с другой женщиной.

Ладно, переживем и это. В ванной я покрикивала на него и старалась отводить глаза.

Его тело, такое знакомое – каждая родинка, каждая выемка, каждый волосок – теперь чужая территория для удовольствий.

В выходные я объявила ему, что поеду к Анюте. Надо убрать, приготовить на неделю еду и погладить белье.

Он скривился обиженно:

– Как, целых два дня? Тебя не будет целых два дня?

– Ну заплачь еще! – бросила я. – Я же на Канары лечу отдохнуть!

Вышла и хлопнула дверью. А потом вернулась.

– Знаешь, милый, – сказала я в приоткрытую дверь, – ты держи себя в руках. И не рассчитывай, что все прошло и все забыто! Никто не забыт, и ничто не забыто! А здесь я по причине того, что я приличный человек. И чувствую свою ответственность. Не перед тобой – перед собой, кстати! Так что не зарывайся и не наглей! Не думаю, что в связи с твоей болезнью в наших отношениях что-то кардинально изменилось. Так-то! – Очень довольная собой, я плотно закрыла дверь.

Раскапризничался. Детка шаловливая и несчастная. Шкодник забывчивый. А я… Я не забыла, нет. Не так все просто, как хотелось бы. Или – не хотелось? Ну, не усложняю же я сама собственную жизнь! Нет. Просто не получается отключить ту часть мозга, где плотненькой пачечкой, столбиком таким, рядком лежат все мои обиды и претензии. И сердце тоже отключить не получается. Даже долг, сострадание и жалость не в состоянии отключить все обиды.

Как говорила Рита Марголина: «Я забываю, но я помню».

А я вот – только помню. Про «забываю» пока нет речи. Пока?

Как там у мудрого еврейского царя – все проходит?

И это пройдет!

* * *

Прошло. Закончилась больница. Накануне выписки он меня спросил:

– Домой поедем?

– Домой? – Я усмехнулась. – Ну да, домой. Не на дачу же тебя отправлять! Туда ни один массажист не доедет, ни один инструктор. Домой… Только чей это дом? Твой? Мой? Только точно – не наш.

Устроила его в спальне – куда же еще? Сама расположилась в кабинете на диване.

Конечно, стало легче. Никаких мотаний, никакого транспорта. Утром можно подольше поспать. Спокойно выпить кофе. Постоять подольше под душем. Короче говоря, какое, оказывается, счастье, что никуда не надо бежать.

Я приносила ему завтрак – каша, яичница, кофе. Каша несладкая, овсяная. Кофе черный с лимоном. Яичница из трех яиц, глазунья. Все, как он любил, как завтракал всегда, всю жизнь. Он смотрел на меня с благодарностью и успевал быстро погладить по руке.