«Я тридцатипятилетняя женщина с двумя детьми, и я не знаю, кто я такая. Когда я была миссис Эшли, я была личностью, я принадлежала человеку, который принадлежал мне».

Время текло медленно, усиливая ее внутреннюю пустоту. Ее жизнь стала похожа на движущийся поезд без машиниста.

Флоренс и Дуглас, друзья Эдварда, приходили, чтобы побыть с ней и облегчить ее страдания. Но ей хотелось, чтобы ее оставили в покое. Однажды Флоренс застала Мэри перед телевизором, она смотрела футбольный матч.

– Она даже не заметила меня, – вечером сказала Флоренс мужу. – Она не сводила глаз с экрана. – Флоренс вздрогнула. – Так страшно.

– Почему?

– Мэри ненавидит футбол. Это Эдвард не пропустил ни одного матча.

* * *

Мэри собрала все силы и волю, чтобы покончить с делами, оставшимися после смерти Эдварда. Завещание, страховка, банковские счета, налоги, долги и прочие бумаги. Ей хотелось выгнать всех этих адвокатов и банкиров из дому. Пусть ее оставят в покое.

«Я не хочу с этим мириться», – думала она, заливаясь слезами. Эдвард умер, а их интересовали только деньги.

Наконец она заставила себя поговорить с ними.

Фрэнк Данфи, представитель банка, сказал:

– Боюсь, что после выплаты налогов и долгов от страховки почти ничего не останется, миссис Эшли. Ваш муж довольно небрежно относился к деньгам. Ему многие остались должны. Я договорюсь с судебным исполнителем, чтобы он собрал деньги с должников. – Нет, – резко произнесла Мэри, – Эдварду это не понравилось бы.

Дафни был в отчаянии.

– Боюсь, что тогда у вас останется всего тридцать тысяч долларов наличными. Есть еще закладная на дом. Если вы его продадите…

– Эдварду бы не хотелось, чтобы я его продавала.

Она сидела прямо, погруженная в свои горестные мысли.

«Господи, сделай так, чтобы и моя жена так же заботилась обо мне после моей смерти», – подумал Данфи.

* * *

Но самое худшее было еще впереди. Надо было избавляться от личных вещей Эдварда. Флоренс хотела ей помочь, но Мэри отказалась.

– Нет. Эдварду это бы не понравилось.

Сколько было всяких вещей. Дюжина курительных трубок, кисет с табаком, две пары очков, конспект лекции, которую он уже никогда не прочтет. Она открыла шкаф Эдварда и провела рукой по костюмам, которые он никогда уже не наденет. Голубой галстук, который был на нем в последний раз. Его перчатки и шарф, которые согревали его зимой. Они не пригодятся ему в холодной могиле. Двигаясь как автомат, она отложила в сторону его бритву, зубные щетки.

Она нашла любовные записки, которые они писали друг другу, и вспомнила о тех счастливых днях, когда Эдвард начал заниматься частной практикой, рождественский вечер без индюшки, летние пикники, зимние катания на санках, ее первую беременность, когда они включали классическую музыку для еще не родившейся Бет, любовное письмо, что написал Эдвард, когда родился Тим, позолоченное яблоко, которое он подарил ей, когда она стала преподавать в университете. Сотни и сотни прекрасных вещей, от которых у нее на глазах наворачивались слезы. Его смерть казалась злой шуткой какого-то колдуна. Еще недавно он был живой, разговаривал, улыбался, любил, и вот он уже лежит в сырой земле.

«Я взрослый человек. Я должна смириться с реальностью. Нет, я не взрослая. Я не хочу мириться ни с чем. Я не хочу жить».

Ночью она лежала с открытыми глазами, думая, как легко будет присоединиться к Эдварду и покончить с невыносимой агонией, успокоиться от всего.

«Мы рождены, чтобы прийти к счастью», – думала Мэри. – «Только конец всегда несчастливый. Нас ждет только смерть. Мы любим и радуемся, а потом все это рушится без всякой причины. Мы будто на космическом корабле, что бороздит звездные просторы. Весь мир – Дахау, все мы – евреи».

Наконец она заснула, но посреди ночи ее вопли разбудили детей, и они прибежали к ней в спальню. Она обняла их.

– Ты ведь не умрешь, правда? – прошептал Тим.

«Я не могу себя убить, – подумала Мэри. – Я им нужна. Эдвард никогда бы мне этого не простил».

Ей надо было продолжать жить. Для них. Она должна была дать им любовь, которую не мог теперь дать им Эдвард. «Как ты нам всем нужен, Эдвард. Мы так нужны друг другу. Как странно, что смерть Эдварда перенести тяжелее, потому что у нас была такая счастливая жизнь. Столько причин, чтобы страдать без него, столько воспоминаний о том, что уже никогда не произойдет. Где ты, Господи? Ты слышишь меня? Помоги мне. Пожалуйста, помоги. Все мы умрем, и надо к этому привыкнуть. Мне надо привыкнуть. Я чудовищная эгоистка. Я вела себя глупо, будто я единственный в мире человек, который страдает. Бог не собирается наказывать меня. Жизнь огромна, как космос. В эту секунду где-то в мире кто-то теряет ребенка, катается на лыжах с гор, занимается любовью, причесывается, корчится от боли, поет на сцене, женится, умирает от голода. В конце концов, разве мы все не один и тот же человек? Вечность – это тысяча миллионов лет, и вечность назад, каждый атом нашего тела был частичкой какой-то звезды. Посмотри на меня, Господи. Мы все часть твоей Вселенной, и когда мы умираем, часть Вселенной умирает с нами».

* * *

Эдвард был повсюду.

Он был в песнях, которые Мэри слушала по радио, в дороге, по которой они ездили вместе. Рядом в постели, когда она просыпалась на рассвете. «Мне сегодня надо встать пораньше, дорогая. Надо делать больному гистероктомию».

Она ясно слышала его голос. Она принималась разговаривать с ним.

– Я так волнуюсь за детей, Эдвард. Они не хотят ходить в школу. Бет говорит, что боится вернуться домой и застать меня мертвой.

Мэри ходила на кладбище каждый день, стоя на холоде, скорбела о том, что она потеряла навсегда. Но это не помогало ей найти душевный покой. «Тебя здесь нет», – думала она. – «Скажи мне, где ты. Пожалуйста».

Она вспомнила рассказ Маргерит Юрсенар «Как спасся Ванг-фо». Это была история про китайского художника, которого император приговорил к смерти за ложь. Ведь художник утверждал, что создавал картины, которые были прекраснее действительности. Но художник перехитрил императора. Он нарисовал себе лодку и уплыл на ней. «Я бы тоже хотела уплыть», – подумала Мэри. – «Я не могу быть здесь без тебя».

Флоренс и Дуглас пытались утешить ее.

– Ему сейчас хорошо, – успокаивали они ее. Это были простые слова утешения, только они совсем не утешали. Не сейчас. Никогда.

Она часто просыпалась посреди ночи и мчалась в комнату к детям, убедиться, что они живы. «Мои дети умрут», – думала Мэри. – «Все мы умрем. А люди ходят по улицам. Идиоты! Они смеются, но все они умрут. Их часы сочтены, а они проводят их за игрой в карты, смотрят глупые фильмы, бессмысленные футбольные матчи. Очнитесь! Земля – это бойня Господня, а мы все – жертвы. Неужели они не знают, что случится с ними и их любимыми?» Ответ медленно доходил до нее через плотную пелену скорби. Конечно, они знают. Все их занятия лишь форма вызова, их смех – показная храбрость, происходящая из знания, что жизнь не вечна, что всем уготована одна и та же судьба. Вскоре ее страхи и злость понемногу стали исчезать, уступая место восхищению перед смелостью человеческих созданий. «Мне так стыдно. Я должна пройти свой путь. В конце концов все мы останемся в одиночестве, а пока мы должны давать друг другу тепло и любовь».