думаю, чтобы твой очень уж от других мужиков отличался. Все они одного хотят, чтобы жизнь перед ними кланялась, а не они перед жизнью. Это вот учти. А что подробностей касается, сама сообразишь — ты ведь умом не обиженная.

О себе не пишу, потому как понимаю: тебе сейчас не до моих забот, ты одну мысль в голову забрала и уже ни о чем больше думать не можешь. Ну, ни пуха ни пера, и пошли меня к черту. Леся.

10

Очередной рабочий день начался совсем не так, как хотелось. С утра я зашел к Валенчусу подписать полетный лист и, как назло, застал в кабинете Самарского. Они спорили, и Валенчус кипятился, позволял себе далеко не парламентские выражения.

— Какого черта, Илья Павлович, вы являетесь о вашими гениальными идеями именно сегодня? Конец месяца, есть график, и есть план…

— Но, кроме того, Валентин Григорьевич, существует производственная необходимость. Поэтому я и настаиваю: до замены штока и золотника гидроусилителя полетов не производить…

— А завтра вы предложите заменить еще и главный цилиндр и гидроаккумулятор, а заодно и перерегулировать все тяги?

— Не знаю пока, хотя в принципе это вполне возможно.

— Нет! Это не-воз-мож-но! Так нельзя работать!

И, будто впервые заметив меня, Валенчус прищурился котячьими своими глазами и спросил:

— А тебе чего надо?

— Полетный лист подписать… — сказал я и подумал: "Мог бы и полюбезнее, я-то ни при чем".

— Ты собираешься облетывать "четверку"? А он, — Валенчус мотнул головой в сторону Самарского, — собирается снимать гидроусилитель. Так что будем делать? — Я не понял, к кому он обращается, и предусмотрительно промолчал.

— Я тебя, тебя… спрашиваю: что будем делать?

"Псих, — мысленно произнес я, — и что за привычка чуть что — орать, оскорблять, задавать людям вопросы, на которые ты обязан отвечать сам?" А вслух я сказал:

— Ты, Валентин Григорьевич, начальник, тебе должно быть виднее, что делать…

Когда я вышел от Валенчуса с исправленным и подписанным полетным листом, Самарский догнал меня и в коридоре с ухмылкой спросил:

— Почему же ты не сказал начальнику того, что хотел сказать?

— А вам известно, чего я хотел и чего не хотел говорить?

— Ну-ну-ну? Для этого не надо быть особенно умным. Тебя же подмывало, я это отлично видел, сказать Валентину Григорьевичу: "Перестань орать! Нам надоели твои извержения. И что за дурацкая привычка задавать вопросы, на которые отвечать полагается тебе?" Правильно?

— Возможно…

— Да не возможно, а совершенно точно. Раньше ты был посмелее. Поершистее… А вообще не расстраивайся, сегодня все равно полетов не будет. Ручаюсь. — И он ушел своей плавненькой походкой.

Как он сказал? Был посмелее? А ведь сообразил, куда лягнуть, чтобы больнее. И я невольно подумал: а как бы я поступил в подобной ситуации лет пятнадцать назад?

— Кончайте, ребята, — сказал бы я тому, кто сидел в кресле Валентина Григорьевича, и тому, кого сменил Самарский. — В чем, собственно, дело? Дергает или не дергает управление? Через сорок минут я скажу вам точно. — Пошел бы на стоянку и слетал.

Могло задергать, тогда я развернулся бы с кренчиком в пятнадцать градусов и тихонечко присел… Но могло и не задергать… Тогда б я снизился над полосой, перевернул "четверку" на спину и так, вверх колесами, вниз головой, прочесал бы надо всем аэродромом: вот судите сами — дергает или не дергает!.. Пусть бы кто-то и сказал мне:

— Много себе позволяешь!

Я знал, как отвечать:

— Не больше того, что мне разрешают на показах новой техники в Тушине…

"Ну а если сегодня вот так же?" — подумал я.

А что? Не могу?

Могу!

В раздевалке никого не было. Я начал не спеша переодеваться, мысленно во всех подробностях представляя себе полет.

А после полета я им скажу:

— Все правильно вы понимаете: летчиков надо учить, проверять, воспитывать, предупреждать и время от времени ставить на место. Рисковать вредно, но совсем не рисковать невозможно. Так давайте делить ответственность пополам. И особенно не волнуйтесь, нам ведь не меньше вашего жить хочется, у нас тоже дети растут…

11

Я прошел по коридору и постучал в кабинет врача. Вера Сергеевна была одна. Увидела меня и ухмыльнулась:

— Что это ты нынче невеселый?

— Тот, кто постоянно весел, тот, по-моему, просто глуп, так, кажется, сказал поэт?

— Повторяешься. Раньше ты был находчивей.

— Когда — раньше?

Она не ответила, подвинула манометр к краю стола, сказала:

— Давай руку, — и стала надевать на меня манжету прибора, которым измеряют кровяное давление, крючок почему-то не хотел застегиваться, она злилась. Совладав наконец с застежкой, снова ухмыльнулась и сказала:

— Когда, спрашиваешь? Ну, допустим, когда вместо маршрута на Казань выполнял маршрут ко мне, на улицу Жуковского, или когда мы с тобой на машине в Алушту ездили…

— Все проходит, Вера. И это, между прочим, не мой, а, если помнишь, твой диагноз.

— Верно. Проходит. Помолчи пока. Сто тридцать на восемьдесят. Нормально. Как спал?

— На боку.

— Опять повторяешься.

— Вера…

— Ну что? Злая и глупая баба? Увы… Ты прав. На меня иногда находит. Знаю. Прости…

Тут вошла старшая медсестра Леночка, а я вышел.

В следующий раз, завтра например, я скажу ей, что уже давно следовало сказать:

— Для чего травить себя воспоминаниями? Кто из нас виноват? Думаешь, я забыл, как мы возвращались из Ялты? Как подгадывали время — надо было ехать ночью, чтобы никто не встретил нас вместе? Что я тогда говорил: "Давай наплюем на все. Хочешь, я поставлю машину прямо под твоими окнами, и пусть завтра все задохнутся от возмущения? Ну, чем мы рискуем? Мне объявят выговор, тебе порекомендуют перейти из санчасти в городскую больницу, а через полгода никто даже и не вспомнит об этом". Говорил? А ты? Ты стала объяснять, какая у меня хорошая жена и какой симпатичный сын, как трудно будет перешагнуть через прошлое… А на самом деле думала совсем о другом. Я знаю. Ты прикидывала, сколько осталось до тихой старости с Константином Константиновичем. Тут все выглядело вполне безоблачно. А свяжись со мной по-настоящему — черт его знает: может и года не пройти — останешься вдовой… Вот о чем ты думала, Вера. И я не осуждаю тебя. А теперь, когда Константина Константиновича нет, ты начинаешь: "Помнишь то, помнишь это?"

Все помню — и хорошее и плохое. Прощать научился, а забывать пока еще нет. И пожалуй, не научусь…

12

На самолетной стоянке меня встретил Акбашев.

— Машина осмотрена и заправлена полностью. К вылету все готово, — доложил и первым протянул руку.

— Здравствуй, — сказал я, — ты чего