Два аспекта этого морального дискурса в настоящий момент выделяются как безотлагательные. Первый – это социальная ускоренность включения прав человека в концепцию социальных прав, выбора жизненного пути и траектории его развития. Эта необходимость освобождения прав человека от гиперполитизированных англо-американских структур, которые, к примеру, относятся к продолжающимся убийствам деятелей профсоюзов, защитников прав человека, журналистов и активистов (в Мексике, Колумбии, Бразилии и в других местах) как к малозначительной ерунде, но воспринимают помещение под стражу политических диссидентов на Кубе как чудовищное преступление, подрывает сложившийся консенсус вокруг Лондона и Вашингтона. Последовательный дискурс о правах человека значит прежде всего, что все люди имеют право на развитие и выбор того, как они хотят прожить свою жизнь. Эта версия прав человека имеет почтенную родословную в рабочем движении и у левых: солидарность со всеми забастовками против отрицания прав человека и социальных прав.

Второй аспект этого морального дискурса – антинасилие, которое следует воспринимать как производную от прав человека. Насилие – это отрицание прав человека. Режим Буша-Чейни, которому аплодировал блэризм, продемонстрировал тонкий слой буржуазной цивилизованности и то, как легко она превращается в бомбардировки, похищения, пытки и убийства. Но Буш, Чейни и Блэр только злорадствуют над фундаментальными сдвигами в представлениях буржуазии и среднего класса. Лидеры немецких «зеленых» поддерживали «гуманитарные» бомбардировки Сербии; немцы и датчане наравне с англосаксонскими генералами осенью 2007 года произвели на свет новую ядерную стратегию НАТО – стратегию «упреждающего ядерного удара», – которую можно было бы использовать для нового натовского слогана: «Позвольте нам создать две, три, сотню Хиросим!». Миролюбивые современные датчане воюют против высокомерных жителей Ирака и Афганистана, одновременно унижая мусульманские меньшинства у себя дома, – действия, электорально одобряемые во имя либерализма. Кандидат в президенты США от Республиканской партии в 2008 году заявил: «Бомбить, бомбить и еще раз бомбить Иран», в то время как Хилари Клинтон, одна из фаворитов праймериз Демократической партии, угрожала Ирану «тотальным уничтожением».

В сравнении с безжалостным, но маломасштабным терроризмом Аль-Каиды и других вооруженных группировок эти заявления демонстрируют, что насилие неожиданно стало фирменным почерком начала XXI столетия – периода, наступившего после окончания холодной войны. Критическая линия моральной демаркации проходит между подрывниками с одной стороны – богатыми террористами, которые могут себе позволить запускать ракеты; бедными смертниками; гуманитарными, демократическими бомбардировками; исламистскими террористами – и противниками бомбардировок и взрывов, оккупации и насилия с другой стороны.

Как показывают недавние события, никакой моральной эволюции никогда не происходило. Напротив, в настоящий момент имеет место широкомасштабная либеральная регрессия. Можно было бы утверждать, что сейчас появляется более широкое поле нравственной аргументации, такое, которое могло бы иметь большой потенциал для преодоления классовых и национальных границ. То, что произойдет в этом пространстве, будет иметь решающее значение.

Наконец, в-четвертых, на вершине (вероятнее всего) усеченной социальной диалектики и расширенного, но конкурентного пространства морального дискурса, левым XXI века придется прибегнуть к третьему пути: приверженности к универсальному удовольствию. Идеей марксистского коммунизма была человеческая реализация, описанная в пасторальной терминологии XIX столетия. Аскетизм революционной борьбы заменил революционный гедонизм для марксистского гедонизма, а последний не вызвал симпатий у «респектабельных рабочих» социальных демократий. Но после мая 1968 года гедонистическая, досуговая, игровая ориентация первоисточника марксизма должна переутвердить его важность. С одной стороны, это вопрос права на удовольствие – скорее универсального, чем сегрегированного – и, с другой стороны, это способность соответствующих институций предоставлять доступ к возможностям. Левая приверженность труду, социально значимым правам человека, антинасилию также должна предусмотреть универсальное общество развлечений и удовольствий. Только правые извращенцы получают удовольствие за счет других. Чувственная праздничность была одним из ключевых вкладов Бразилии во Всемирные социальные конгрессы и в возможность создания другого мира.

ИССЛЕДОВАТЕЛИ, изучающие парламентскую историю, знакомы с идеей «лояльной оппозиции Ее Величества». Марксизм как социально-исторический феномен выступал в качестве таковой по отношению к современности – всегда критичный и критикующий ее доминирующие режимы, но никогда не ставящий под вопрос легитимную величественность самой современности и, когда это было необходимо, открыто ее защищающий. Как и многие другие варианты оппозиции, марксизм всегда был ограничен во власти, но его призывы к правительствам всегда были изобретательны и имели краткосрочную привлекательность, способствовали производству сомнений и разочарований. Им удалось сохраниться только в упражнениях в прагматике власти.

Марксизм – это главное проявление диалектики современности как в социологическом, так и в теоретических смыслах. В качестве социальной силы марксизм был полноправным отпрыском современного капитализма и культуры Просвещения. Хорошо это или плохо, правильно или неправильно, марксистские партии, движения и интеллектуальные течения стали по меньшей мере на сотню лет, начиная с XIX по конец XX века, наиболее важными способами охватить противоречивую природу современности. Марксизм одновременно засвидетельствовал позитивные, прогрессивные стороны капитализма, индустриализации, урбанизации и массовой грамотности, всего того взгляда, который устремляется в будущее, а не в прошлое, при этом сохранив внимание к настоящему. Вместе с тем марксизм осудил эксплуатацию, человеческое отчуждение, коммодификацию и инструментализацию социального, ложную идеологию и империализм, которые внутренне присущи процессу модернизации.

Либерализм и просвещенческий рационализм, в последнее время включая и постмарксистскую социальную демократию и посттрадиционалистский консерватизм, воплощали утверждение современности и не поднимали вопросов, касающихся науки, накопления, роста или развития. Традиционный религиозный и секулярный консерватизм противопоставил себя негативу современности. Ницшеанская интеллектуальная традиция, от самого Ницше до Мишеля Фуко, постоянно атаковала современность, христианство и – в гораздо меньшей степени – исламскую демократию, фашизм и популизм в странах третьего мира. В целом марксисты были одиноки как в прославлении современности – в особенности в аспекте слома «деревенского идиотизма» и трансляции идей «опиума для народа», – так и в нападках на нее. Марксизм защищал современность с намерением создать другую, более развитую ее версию.

Марксизм был как теорией этой диалектики современности, так и ее практикой. Его теория фокусировалась на подъеме капитализма как прогрессивной стадии исторического развития и на его «противоречиях»: классовой эксплуатации, движению к кризисам и созданию классового конфликта. Когда его основные сюжеты были смело озвучены в «Манифесте Коммунистической партии», марксистский диалектический метод также обратился к гендеру и национальным измерениям современной эмансипации. «Первая в истории противоположность классов», – писал Фридрих Энгельс в своем труде «Происхождение семьи, частной собственности и государства», – находится между мужчиной и женщиной, а «…первое классовое угнетение совпадает с порабощением женского пола мужским»110. Одной из самых распространенных книг раннего марксистского рабочего движения была работа Августа Бебеля «Женщина и социализм» (1883)111.