Все замерли — слышно было, как лягушки квакают в приозерных камышах. Я украдкой глянула на Джорджи. Он весь подался вперед и наморщил лоб.

Порох вспыхнул — толпа охнула; пламя голубым пушком прошелестело по обеим рукам до самых кулаков; пальцы разжались, выпустив дым; и клочья паленого лука упали на сцену. Сам он, кажется, не обжегся, но, когда раскланивался, болтал руками, как вот дети, если их по ладошкам отхлещут.

Полковник сказал, это жутко опасный номер. Хорошо еще руку не оторвало. Чуть спасовал бы, самую малость поднял голову, и у него загорелись бы волосы. Я повернулась к Джорджи, посмотреть, что он про это думает, но Джорджи не было. Я спросила миссис Ярдли, не видала ли она его, и она сказала, что он вдруг убежал, кажется, узнал кого-то.

Под конец вдохновение артистов нас окончательно проняло. Кроме глотателя и жонглера, все они, а с ними еще десяток или больше солдат из стрелковой бригады выстроились на сцене по стойке «смирно» и с чувством спели о смерти на войне. Доктор Поттер отчаянно сморкался — верный знак, что он тронут, и это было необычайно, учитывая его отвращение к музыке. Особенно мальчишка-горнист так жалостно дважды вторил строкам «Над гробом пусть они твердят / Он умер как солдат», что просто обрывалось сердце.

Как странно: мы далеко, на чужбине, и королева Виктория жадно всматривается в мглистую ночь, и дрожат голоса под невидными звездами! А какой страшный у песни смысл, как плотно закутана чувством идея, что грош цена нашей жизни!

Доктор Поттер благодарил меня за то, что его вытащила. Сказал, что мужчине невредно поплакать. Они с миссис Ярдли качались на ходу. Мы споткнулись о двоих на дороге. Один еще стонал, другой был уже холодный. Полковник поспешил кликнуть носилки; люди явились сразу, но они едва держались на ногах, так были пьяны. «Ночью все кошки серы» — объявил доктор Поттер и уцепился, чтобы не упасть, за миссис Ярдли.

Я их оставила, как только позволила вежливость. В палатке я привела себя в порядок, как могла, протерла подмышки и другие, еще более интимные места. Потом задула фонарь и стала ждать. Я сама себе шептала — сейчас придет Джорджи.

Вдруг я испугалась, что от меня пахнет луком, но, видно, это в моих ноздрях застрял запах тех луковиц глотателя.

Долго я ждала. Стихли людские звуки, кваканье лягушек снова заполонило ночь. Порой я уплывала куда-то, вот в Чешире, брожу по саду — пузо выпучено, пальцы кромсают лепестки облетелых роз. И стучат-стучат в ушах Эннины спицы. А то вдруг нависла надо мной миссис Харди и давай добиваться, что я сделала с той тигровой шкурой. Из глаз вылилась капля ртути, но это просто в дырявый холст глянула звезда.

Когда наконец я встала и вылезла из палатки, туман катил по озеру, катил прочь, и через небо протянулись полосы рассвета. Совсем близко мужчина и женщина лежали навзничь в росе, и она широко раскинула вывернутые ноги. Они были не мертвые, они спали разинув рты и храпели оба. Наклонив котелок доктора Поттера, в него влезла мордой собака.

Джорджи был в лазаретной палатке, он крепко спал на соломенном матрасе рядом с рабочим столом. Рука его была закинута на грудь огнеглотателя, а тот в больничной рубахе, все еще пылая румянами, лежал на голой земле рядом с ним. Вблизи я его узнала: это был утиный мальчишка. У него был волдырь на губе, в усах застыл каплями сургуч.

Возле меня больной попросил пить. Попытался приподняться, когтя руками воздух. Не обращая на него внимания, я убежала. Он выругался мне вслед.

Когда пробили зорю, я оказалась возле озера, сама не знаю, как туда попала. Алая опушка холмов поблекла и растаяла в белом дне. Так стояла я, а сердце глодала червем обида. Но сама же я возомнила, что надо только любить, и того довольно, что, если тебя тоже любят, не бывает такой одержимости. Когда страсть взаимна, огонь, глядишь, и сгорит дотла. А чем утратить любовь, лучше не знать ее вовсе.

Проплыл по небу журавль, опустился в камышах. Я испугалась, как бы тот ребенок, который на расстоянии плелся за мастером Джорджи, вдруг не стал наступать ему на пятки, требовать к себе вниманья. Я сама ведь знала, что не права; Джорджи никогда ничего мне не обещал, не будил ложных надежд, и все же… и все же…

Меня окликнул ГОЛОС:

— Какой волшебный концерт, душечка! Сплошное наслаждение, не правда ли? — и миссис Ярдли, рассыпая шпильки, с помятым лицом, по траве пробиралась ко мне. С плеском взлетел журавль. И тут я вспомнила, как просил напиться тот больной солдат, меня как что толкнуло в сердце, и я разревелась.

Миссис Ярдли выказала большую отзывчивость. Я сдуру чуть было с ней не разоткровенничалась. Я призналась, верней, я прорыдала хрипло, что люблю Джорджи. От одних этих слов мне полегчало.

— Ну конечно любите — утешала она, похлопывая меня по руке, — это же так естественно.

— Вчера он обещал после концерта прийти ко мне…

— Прийти к вам, — эхом отозвалась она.

— А сам не пришел…

— Но его врачебный долг…

— Ну а я? — я крикнула. — Тут у него нет никакого долга?

— Ну же, ну, — лепетала она, — бедный ребенок — И она меня заключила в объятья, тем мгновенно осушив мои слезы, потому что я больше всего ненавижу, когда меня жалеют. Я не «бедный» ребенок, и никогда я им не была, если только строго не связывать это понятие с нищетой. У меня так и вертелось на языке, что Джорджи кое-чем мне обязан по части детей, но тут она сказала: «Как бы я хотела иметь брата», и я прикусила губу. Я и забыла совсем, что она меня считает сестрою Джорджи.

Когда я вернулась, доктор Поттер уже снова развел огонь, поставил кипятить воду. И пытался молоть каблуком сапога кофейные зерна.

— Помпи Джонс в лагере, — сказал он притоптывая. — Они с Джорджем пошли на реку купаться.

— В тот раз, когда нас с миссис Ярдли напугали собаки, — сказала я, — я видела, как там зерна мололи. У них дробилка такая, с ручкой.

— Да, но у меня ее нет, — отрезал он и еще пуще затопал.

Я переоделась — для утиного мальчишки, не для Джорджи. Он был выше, чем мне запомнился, и у него округлилось лицо. Черные волосы, мокрые от купанья, курчавились, просыхая. Он подошел прямо ко мне, взял за руку, сказал, что сердечно рад меня видеть. Ничуть не робел и не тушевался. В последний раз мы с ним виделись три года назад, на Рождестве, когда я вернулась после того, как из меня делали леди, и вошла в комнату Джорджи, залитую луной.

Концертная труппа позировала перед фотографом, перед тем как отбыть. Готовить пластинки для камеры оказалось трудно, к коллодию липли мухи. Утиный мальчишка был, оказывается, не солдат, а помощник фотографа, которого он встретил в Честере, и тот его чему только не научил. Их сюда послала одна важная газета. В концерт его включили в последнюю минуту, потому что умер от лихорадки назначенный читать монологи цветной сержант. Перед отъездом из Англии он навестил миссис О'Горман; она всплакнула, когда его увидала. Он ее нашел в добром здравии, только вот ноги отказывают, да чего и ждать в такие года.