На сей раз траурный кортеж мне не повстречался, что я посчитал добрым предзнаменованием. Я вытащил зонтик из багажника и нашел узенькую мощеную улочку на тылах дома священника.

Тротуар и часть мостовой перед калиткой монастыря блокировала припаркованная углом полицейская "фабия" и рассекающая улицу поперек полоса бело-красной нейлоновой ленты. Бронированные двери в стене были распахнуты.

Это маленький городок, но шмат полицейской ленты действовал на зевак словно липучка на мух. Разве только, как и соответствовало Брушнице, толпа была небольшой. Две бабы с сетками, одна – без сетки, зато в синем халате, мужчина в шляпе и с песиком, несколько подростков, пара подпивших мужичков. И полицейский, стерегущий ленту, а может и "фабию", в которой радио грохотало металлическим голосом. Лампы на крыше все так же мерцали неприятным синим светом. Стоящая чуть подальше старая реанимационная карета, в свою очередь, была подозрительно спокойной и тихой, водитель, сидя в открытой двери, поглощал бутерброд, методично отворачивая бумагу.

- И что здесь случилось? – спросил я в пространство, куда-то в сторону матрон, которые кудахтали между собой, явно примеряя гримасы священного возмущения.

- Такая трагедия… Такая трагедия… - услышал я в ответ, одна из обитательниц незаметно перекрестилась.

- Вроде как один из священников повесился, - сообщил не терпящим возражений тоном мужчина шляпе и с собачкой.

- Пану следовало бы уже перестать! Как пану вообще не стыдно так говорить! Это был несчастный случай.

Я наклонился, провел ленту над зонтиком и направился вовнутрь. Такое решительное поведение часто срабатывает, только не нужно показывать колебаний. Идти, словно бы по своему делу.

- Куды! Низзя! Прохода нет! – закричал постовой, сидевший в "шкоде".

- Юридическая канцелярия столичной курии. – бросил я через плечо властным тоном, не замедляя шага. – Мне позвонил настоятель!

Полицейский остался в машине. Я же скользнул в ворота и очутился на том самом мощеном дворике, что и вчера. Там стояло двое полицейских в мундирах, какой-то усатый тип в кожаной куртке, окруженный монахами.

- Говорю же вам, что ничего не сделаю, пока не приедут альпинисты. Мы уже звонили. А садовой лестницей тут ничего не сделаешь, - раздраженно возражал усатый. – Куда через окно? Никак не получится. Веревка привязана к чему-то на карнизе, никак не подобраться! Или святой отец возьмет ответственность на себя, когда кто-нибудь свалится?!

- Но как он туда поднялся?! – воскликнул кто-то, вроде как с раздражением. – Ведь он же панически боялся высоты. На хоры не мог подняться! На колокольню никогда не поднялся.

- Эй! Сюда нельзя! – крикнул кто-то, увидев меня.

Широкоплечий привратник, который сегодня был в серой рясе, двинулся в мою сторону, словно носорог.

- Я к брату Альберту! – возмущенно ответил я. – Мы договаривались. Это срочно!

- К какому еще брату Альберту? – рявкнул полицейский в мундире, держащий в руке блокнот.

- А покойника разве не так звали? – заинтересовался усатый.

- Какой еще покойник? Он должен был мне кое-что передать!

- Ну, похоже, что в этот раз не получится.

Только сейчас до меня дошло, что все ежесекундно поглядывают наверх. Я тоже повел взглядом за ними, вплоть до вершины стрельчатой колокольни, колющей серое небо, более готической, чем сама готика. Тот свисал из арочного узкого окна, со стороны территории монастыря, потихоньку крутясь вокруг собственной оси, с довольно-таки широко расставленными руками, словно жуткая елочная игрушка. Капюшон рясы упал ему на лицо, из обширного одеяния выступали только ладони и обувка.

Повесился.

Монах повесился. На колокольне.

- Иди, пан, отсюда, - сказал привратник, хватая меня за плечо. – Уходите лучше.

- Момент, - пришел в себя усач в куртке. – Вы знали его? – указал он пальцем вверх.

- Так я ведь не вижу, кто это такой. Мне нужно было встретиться с неким братом Альбертом. И я лично его не знал. Знакомый знакомого.

- Мне весьма жаль, но больше с ним вы уже не увидитесь. Идите отсюда. Нечего пялиться.

Ну конечно, тоже мне – аттракцион: монах, свисающий с колокольни. Кто бы тут пялился?

Вечером я спустился в подвал. Нашел голый, ничем не примечательный фрагмент стены и замок, спрятанный под крышкой, притворяющейся выключателем. Дверные петли прятались внутри фальшивой канализационной трубы, рассекавшей стену по вертикали. Я отворил тяжелую дверь и зажег свет.

Здесь ничего не изменилось. Отступающая от стенки столешница кухонного столика с лампой и калькулятором, полки для самостоятельной сборки, заполненные коробками, банками, баночкам и самыми странными предметами. В средине ровнехонько уложенные, перевязанные резинками пачки банкнот, горсти золотых монет, отчеканенных не существующими уже империями. Пятирублевые "свинки", крюгеранды, пятидолларовики, соверены, несколько дублонов. Обручальные кольца, связанные шнурком, словно бублики, даже несколько слитков золота.

Мои оболы.

Слишком много, чтобы быть добычей безумного убийцы. Да за мной гонялась бы вся полиция, а у прессы был бы жор на долгие месяцы.

Я погладил помятый шлем М-1: старый, добрый brain bucket, покрытый истлевшим чехлом, окрашенный в уже позабытый лиственный орнамент. Предмет, который, один Господь знает, как попали на блошиный рынок. Как только я его увидел, что у него сильный Ка, что когда-то он вытащил тело некоего человека из джунглей под Нячангом. Пиратская сабля – большой охотничий тесак, который позволил кому-то выжить в январском восстании. Обрез – покрытый грязью труп, который, даже если бы даже нашли, посчитали бы "оружием, лишенным эксплуатационных признаков". Ржавый спускной механизм, треснувший механизм с затвором, прожженный ствол, затупленный боек. Эта подрезанная до размеров крупного пистолета, когда-то красивая английская двустволка все же позволила спасти голову одному карпатскому контрабандисту и браконьеру самого начал двадцатого века, потом в руках его сына отправилась в лес на партизанскую войну, и этот человек вышел целым из всех передряг, всегда имея обрез висящим на спине, даже когда не было патронов для охотничьей двенадцатки, хотя ему пришлось сражаться с немцами, словацкими фашистами, а потом и с коммунистами. Я чувствую это. Такие вещи чувствуешь.

Потому-то я ходил на блошиный рынок и выискивал подобные предметы. Это могло быть все, что угодно. Портсигар, трубка, авторучка, наручные часы, монета, елочный шарик. Иногда покрытые ржавчиной или грязью останки. Только их Ка до сих пор было мощным. Талисманы. Я гладил их ладонью и иногда покупал.

В этом мире они были трупами. Прогнившие, проржавевшие и покрытые патиной призраки переживали вторую молодость в мире Между. Здесь они были мертвыми, но там их Ка сияло полным блеском, и они все еще хотели защищать своего владельца.