домик прислуги. Провожаю его молчанием, провожаю его взглядом.

– Кто решает твои проблемы? – оборачиваясь на Луну, прикрикиваю я.

– Ты, – без промедления отвечает она, но вырваться не пытается – лишь смотрит на скреплённое моей ладонью запястье.

– Никогда не забывай этого, – поскрипывает (противно) мой собственный голос; почти неузнаваемый.

Разбираться в ситуации не желаю вовсе – нахожу всё предельно ясным. Тем более в упрёк девочки помышлять не имею права: она поводов не давала.

– Прости, – швыряет в спину – уходящую – Луна и подбирает с земли фонарь. – Прости, Гелиос.

– Я не обижен.

Мы петляем меж деревьев, возвращаясь в дом.

– Прости, если обидела…

– Я не обижен. Я взбешён!

Последнее вырывается более чем случайно. Порывистым чувством. Я повторяю сам себе: она уже свела с ума. Старый дурак.

Нет.

То было дело чести. Защищать её достоинство – твоя прямая обязанность, глупый Бог Солнца. Ты не защитил Стеллу и что с ней стало? Воспрепятствуй падению собственной супруги, если под старость лет решил наградить/наказать себя её наличием и присутствием.

Девушка

Пытаюсь не думать о том, что человек этот мог каждую ночь стеречь меня у сада, чтобы выпалить свои нелепые признания и предложить интересные (только на его взгляд) авантюры. До чего противно и мерзко…! И неужели каждый в Полисе обладал этой чертой навязчивости? О, по былым рассказам Ману в самом Полисе бесед не любили; хотели – брали, желали – получали; к чему разговоры, если итог известен?

И потому я покладисто смотрю на своего спасителя, недовольно понурившего голову и наблюдающего за стрекочущим камином.

Гелиос оставляет кресло и ворочает угли, идёт обратно и роняет тело в бордовую обивку. Я же, поджав к себе ноги, сижу на соседствующем диване и держу на коленях раскалённую кружку чая. Травяную вонь не перебивает даже сироп, хотя его добавлению пытался воспрепятствовать сам Гелиос.

«Ты не понимаешь», – зудел он (а когда не зудел?). – «Абсолютно не сочетаемые друг с другом продукт и напиток!»

«И что?» – смеялась я.

«А то, что чай обладает целебными свойствами, а иные добавки лишь преумаляют его пользу».

«Так будет вкусно», – улыбалась я и подтягивала кружку, которую он катал из одной руки в другую вдоль столешницы.

«Так будет неправильно».

«Иногда на «неправильно» ради удовольствия положено закрывать глаза».

На слова эти Гелиос опешил и позволил сиропу ударить о дно. Но в сегодняшнюю ночь не сказал ничего. Обратил внимание на бутыль в моих руках, вздохнул и покинул кухню. А теперь смотрит на тлеющие угли и перебирает мысли в голове. Мне хочется вымолить прощение за случившееся, хочется принести тысячу оправданий (всё могло показаться отличительным от действительного), но статный силуэт отвёрнут и не обращает внимания.

– Мы не были знакомы, – говорю я, однако Гелиос внимания не обращает. Слушает ли? – Последний раз виделись в тот день, за завтраком, вместе с тобой. Когда ты…

Мужчина равнодушно двигает плечами, и потому я замолкаю. Звучит неправдоподобно, согласна. Но я – истинно – все эти недели избегала компаний, столкновений и даже бесед.

Решаю сменить тактику и выпаливаю эмоционально:

– Этот сумасшедший явился из ниоткуда!

Не помогает – молчание в ответ режет пыльные книжные стены гостиной.

– Я даже не разговаривала с ним ни разу, клянусь, – продолжаю я, на что Гелиос устало оборачивается и вставляет поперёк:

– Зачем клясться, если я даже объяснений твоих не прошу? Зачем пытаться объяснить то, что я видел своими глазами?

И я впиваюсь в эти самые глаза – холодно-голубые. Льдины в них глубоки и проницательны.

– Потому что иногда зримое отличается от…

– Я видел то, что видел. Мне достаточно лет, чтобы понимать. Ты была против. Этого достаточно.

– Я не планировала встречу. И никакие другие свидания.

– Луна, хватит оправдываться: я всё понимаю, – утверждает Гелиос.

– Отчего же тогда опечален? – не унимаюсь я.

– Ситуация была и никуда не денется. Я расстроен не из-за тебя, а из-за человека, который допустил неприемлемую мысль по отношению к тебе.

И Гелиос продолжает:

– Я принял этого человека вместе с его сестрой много лет назад. Они молоды, но всё это время службу свою несли достойно. На изгнанного садовника может среагировать служанка. Меня не пугает остаться без персонала (пусть и на домашние заботы у нас с тобой будет уходить больше времени), куда хуже, когда посвящённый в твои тайны человек покидает твой дом и не осознаёт веса знаний и последствий.

– Прости, – повторяю я.

– А если тебя беспокоят домашние дела, которые делят служанки, могу пригласить кого-либо ещё, хотя – при сложившихся обстоятельствах – предпочту ограничить количество знающих нашу семью лиц.

– Прости, – в очередной раз бросаю я – с истинным сожалением. – Всё из-за меня!

– Глупо обвинять женскую красоту в мужском отсутствии воспитания, – подчёркивает Гелиос и – после – отправляется спать.

Находит меня на следующее утро в саду – прикуривающую, затягивающуюся, упивающуюся тем. И ловкие пальцы выхватывают сигарету изо рта, сминают её и, уронив под ноги, топчут.

– Чтобы этого я больше не видел, – говорит мужчина.

И больше не видит.

Избавляюсь от мятой коробки, доставшейся от Ману, ибо расстраивать Гелиоса не желаю вовсе. Что касается самой Мамочки: она, выпроваживая меня из Монастыря, подсунула в руку сигареты и завещала: «Когда захочешь отвлечься». И я захотела. По пагубной привычке решила затянуться, решила скрасить прогулку по зелёному саду, решила наполнить лёгкие дурманом Монастыря.

Ману не знала о моём отъезде, не знала о покупателе, не знала о намерениях Яна. Она бросила готовящихся к шоу девочек, сбежала во двор и, отгородив меня от конвоя, зарычала на Хозяина Монастыря, что лениво вытащил тело в окно и закурил. Мужчина велел ей молчать. Затем молчать велел мне, чтобы не раздражать понапрасну супруга.

– Молчание, девочки, лучшая из бесед с любым мужчиной.

Ману обошла конвой и встретилась взглядом с незнакомым водителем, заглянула в салон и увидела ожидающую там служанку. Отступила и воскликнула:

– Ему? Нет, не верю!

– Молчи, Мамочка, – швырнул Ян и пропал в кабинете.

– Не может быть.

Я желала разузнать об этом удивлении. Кому меня отправляли? Отчего Ману загрохотала проклятиями на старом наречии?

– Не может быть, – повторила женщина и подсунула сигареты из передника, в котором обыкновенно носила швейные мелочи, помогающие исправлять наряды монастырских кошек.

      То насторожило. Припугнуло. И даже сейчас – время спустя – я не понимаю слов и взгляда Ману. Чем её страшил Гелиос?

Сам Гелиос принюхивается и зудит «табакерка», а меня – вот уж странно – одолевает стыд. Возвращаемся в дом: плечом к плечу, однако