решила потерять сознание. До этого я не переживал век, а, может, и больше.

– Главное сказать это с серьёзным выражением лица, чтобы было труднее разгадать, что есть истина, а что лукавство. Да?

– Да.

Пожимаю плечами. И докучаю дальше:

– А почему к своим, прости меня, годам, ты не обзавёлся женой и детьми?

– И то, и то, прости меня, не питомцы, чтобы ими обзаводиться. В том я консервативен и придерживаюсь старых взглядов. Очень старых взглядов. Предельно старых.

Я смеюсь и соглашаюсь:

– Хорошо. Сойдёт за ответ. Но ты любил?

– Твой акцент прекрасен. Однако не все слова, которые закрадываются в твою чудесную головку, Луна, следует озвучивать. Не все мысли предназначены произношению.

– Я только спросила.

– И у стен есть уши.

Оглядываюсь.

– А у тебя нет глаз? Ты затворник, Гелиос, на краю земли. Нет здесь никаких ушей, кроме наших собственных: твоих, да моих. А мои дальше порога дома не являются.

– Ты забыла о слугах, – мягко уточняет мужчина.

– Ты не доверяешь слугам?

– Ты не вняла опыту?

Припомнил садовника, вот же…

– И вообще, что значит доверять? – продолжил Гелиос. – И кому можно?

– Слуги обхаживают дом, сад и нас, готовят и прибирают. У них есть доступ ко всем комнатам и предметам, к одежде и продуктам…В чем ожидать подвоха?

– В прискорбном человеческом качестве – стремлении обсуждать. В сплетнях и разговорах. Тебя не пожелают предать, пока не придут к этой мысли, пока не отравятся ею.

– Так можно сойти с ума. Всюду видя врагов.

– Если видеть мнимых врагов – да. Если зреть настоящему… – Гелиос задумывается и обременяет меня следующим знанием: – Даже тень, Луна, бывает, покидает тебя. Запомни. Доверять человеку – значит, подозревать его меньше, чем всех остальных.

– Не желаешь признаваться – пусть.

– Ты ещё не созрела для этой истории, – улыбается Гелиос. Не насмешливо, не едко; милосердно. – А твоя реакция – лишний раз доказывает то.

– Предлагаешь повзрослеть?

– Не поступками, мыслями.

Я отворачиваюсь, взглядом скобля сотни обнимающихся книг.

Спаситель

– Величайшее благо – не любить. Оно сделает тебя непобедимым, ибо удар наносят по ослабленному, а в тебе, бог Солнца, того не будет. Твой шанс победы возрастает в сотни раз, когда потенциальный противник не видит ни души, ни сердца. Будь бездушным, будь бессердечным. Но помни: единственная твоя ошибка разрушит выстроенную пирамиду величия.

Так она говорила. Луна напомнила бесовку. Бесовка выжгла во мне всё, что только поддавалось чувствам – осталось пепелище. Сама же Луна – робкая пташка – ещё не распахнула крылья. Я мог способствовать тому. А мог способствовать усмирению, однако позиция такая противоречила многовековым порядкам дома Солнца и личным убеждениям, в частности. Мне нравилось наблюдать за Луной. За её ростом и раскрытием характера, за её расцветающей – подобно цветам в саду – красотой и загорающимися – подобно звёздам в тёмные южные ночи – глазами.

Она внимательно слушает и повторяет выдвигаемые истины, она пробует высказываться самой и получает одобрение. Ловлю себя на мысли, что девочка вернулась домой – в дом, который был предначертан ей.

Закрываю хрустальный графин и откладываю редеющий на дне коньяк, дабы по лестнице бредущая Луна не заметила, что я позволяю себе пригубить. Дурная привычка. И её. Все в доме Солнца любят занять время проволочённым годами питьём. Но ей пить не позволяю: знаю, как губительно сказываются расползающиеся по венам градусы.

Девочка спускается в гостиную и ловит моё пожелание доброго утра, перекидывает волосы через плечо и, наблюдая за своим отражением в зеркале холла, пытается расчесать всю эту смоляную копну. Питание, солнце и свежий воздух хорошо сказались на её лице, фигуре и – особенно – волосах. Сколько прошло? Месяц? Больше?

Бледная кожа приобрела здоровый румянец, острые бёдра округлились (теперь её короткие платья, обнажающие ноги, не просто щеголяли по дому, а отвлекали; она заползала на диван и локтями упиралась в поднятые колени – развлекалась, наблюдала).

– Что-то случилось? – издевался девичий голосок, когда я, опешив от её удачно скрещённых щиколоток, отворачивался вовсе.

– Ты случилась.

– Не понимаю, что это значит.

– Само собой.

Девочка смеялась, бойко поднималась с дивана и, пританцовывая, уходила на кухню. Заваривала чай. И чаем заглаживала вину.

– Я прощена?

Однажды я поймал её за руку (по глазам увидел, что напугал – напрасно, старый дурак) и велел с раскаянием не шутить.

– Боишься, меня услышат боги? – оскалилась девочка и вырвалась. – Пожелаю – все падут к ногам.

– Не сомневаюсь, Луна.

– Не веришь?

– Ты укротила главного, охотно верю.

Она отводила взгляд – смущённый, но внутренне ликовала. Мне нравилось её радовать. И сейчас, глядя на эту борьбу с волосами, не могу не вступить:

– Иди ко мне, – говорю я. – Помогу.

Она садится к ногам и волосы её лобызают паркет. Гребень отпрыгивает от женских палец; перенимаю, веду им вдоль смоляного полотна. Луна закрывает глаза и внимает плавным движениям.

Сколько лет…

– Ты сентиментален, Гелиос, – говорила одна моя знакомая, – это тебя и погубит. Твоя память, чувства. Мужчин должны губить чрезмерная рассудительность или тотальное безрассудство, а не прокажённая сентиментальность.

Я расчёсываю волосы Луны, но на месте её – мгновения – вижу Стеллу. Блондинка глядит через плечо, кусает губы и смеётся, называет лучшим и заваливается на колени.

– Мне полагается ухаживать за тобой, – отвечаю я.

– Потому что я самая младшая в доме?

– Потому что я люблю тебя.

Стелла, довольная ответом, отворачивается и напевает.

Вдруг звенит голос Луны.

Она поёт. Колыбельную. Такие колыбельные гуляют в народе и встречаются меж всеми кастами. Меня не пугает опечаленный мотив и не терзает текст, в котором гуляют слова из старого наречия и которые Луна попросту повторяет схожими слогами. Меня волнует схожесть двух небезразличных…Я не верю в такие совпадения.

Откладываю гребень и отпускаю волосы. Говорю:

– Что это значит?

– Ты о чём? – щебечет девочка и задирает голову. – Про песню? Мать напевала её моим сёстрам. Может, и мне пела, я не знаю. Не помню её ухаживаний вовсе.

Киваю и – вдруг – прошу уйти.

– Извини?

– Иди.

– Что случилось, Гелиос?

– Прошу.

– Что я сделала? Дело в песне?

Качаю головой. Не в этом, девочка. Смотрю на отброшенный гребень. Гребень из белого камня, который – в день приезда Луны в этот дом – я достал из трюмо Стеллы, дабы обрадовать новую гостью. Её гребень для её белоснежных волос…

Луна хмурится и, не дожидаясь ответа, поднимается.

– Не желаешь говорить? Отрежу их, чтобы больше не встречаться с такими глазами! – пылит она и подступает к рабочему столу, хватает нож