– Конечно. Тут рукой подать.

– О достойнейший хозяин, это просто невозможно! Так не делают! Я знаю, сам как-то работал у патриция. Необходимо прибыть в паланкине или, по крайней мере, на лошади.

– Ерунда! К тому же у нас всего одна лошадь. Ты же не хочешь бежать за мной следом?

– Н-нет. То есть мне-то все равно, но это уронит твое достоинство, если свободный слуга будет плестись на своих двоих, точно последний раб.

«Проклятый этикет!» – подумал Мартин.

– Хозяин, а как насчет нашей рабочей лошади? – с надеждой предложил Фритарик. – Крепкое и упитанное животное. Издалека его можно принять за тяжелого кавалерийского коня.

– Что?! Останавливать мастерскую ради каких-то идиотских приличий…

Пэдуэй поехал на рабочей лошади. Фритарик оседлал верховую клячу.

Мартина провели в большую, помпезно украшенную комнату. Из-за прикрытой двери кабинета доносился голос Анция, нараспев читающего зычные пентаметры:

В кабинет заглянул слуга и доложил господину о приходе гостя. Анций немедленно прервал декламацию и, войдя в комнату, воскликнул:

– Дорогой Мартинус! Нижайше прошу меня извинить: готовлю речь для завтрашнего выступления в сенате. – Он постучал по книге под мышкой и смущенно добавил: – Признаюсь, не совсем оригинальную… Ты ведь меня не выдашь?

– Разумеется, нет. Я кое-что слышал через дверь…

– Вот как? И что скажешь?

– О, у тебя превосходная дикция, дражайший Анций.

Пэдуэй подавил желание спросить: «Но что эта речь означает?» Подобный вопрос касательно римского витийства оказался бы и бестактным и напрасным одновременно.

– Тебе понравилось? – вскричал Анций. – Великолепно! Я безмерно рад! Завтра я буду волноваться, как Кадм, заметивший прорастание зубов Дракона; доброе слово компетентного критика придаст мне уверенности. А теперь оставляю тебя на попечение Доротеи – надо закончить речь. Надеюсь, ты не обидишься?.. Дочь моя!

В комнату, очаровательно улыбаясь, вошла Доротея. Анций удалился в кабинет – заниматься плагиатом из Сидония, а девушка повела Пэдуэя в сад.

– Послушать отца, так еще не минуло то время, когда Рим повелевал всем миром. Если бы красивые речи могли вернуть Риму былое могущество, отец и его друзья давно бы это сделали!

Стоял знойный июньский день. Жужжали пчелы.

– Как называется этот цветок?

Доротея ответила. Пэдуэю было жарко. Кроме того, он устал от груза ответственности и постоянных забот. Ему хотелось хоть ненадолго почувствовать себя молодым и безрассудным.

Он еще что-то спрашивал – какие-то пустяки о погоде и растениях.

Девушка весело щебетала, то и дело наклоняясь к цветам, чтобы снять с них жучков. Ей тоже было жарко; на верхней губе выступили мелкие бисеринки пота. Платье из тончайшей материи местами прилипло к телу – и Пэдуэй откровенно восхищался этими местами. Она стояла совсем рядом; ему стоило лишь чуть повернуть голову, чтобы поцеловать ее. Улыбка Доротеи казалась почти призывной. В висках у Мартина запульсировала кровь…

И все же Пэдуэй не решился. Пока его сердце терзалось сомнениями, мозг холодно просчитывал варианты. 1) Кто знает, как она это воспримет; не торопится ли он делать выводы на основании обычной дружеской улыбки? 2) Если поцелуй ее оскорбит, что вполне вероятно, то последствия могут быть весьма неприятными и трудно предсказуемыми. 3) К чему все это приведет в случае успеха? Ему не нужна любовница – не говоря уж о том, что благородная Доротея вряд ли согласится на такую роль, – и пока не нужна жена. 4) Он в некотором роде женат…

Что, думал Пэдуэй, хочется вновь стать молодым и безрассудным? Не выйдет, старина, слишком поздно. Тебе суждено все тщательно взвешивать и оценивать – вот как сейчас. Так что смирись с тем, что ты взрослый благоразумный человек, и больше не фантазируй.

Все же душой его завладела печаль – никогда ему не стать тем юношей, «красивым и статным» (так обычно описывают героя авторы романов), который с первого взгляда распознает свою суженую и немедленно заключает ее в объятия. Возвращаясь к дому, где их поджидал Корнелий Анций со своим плодом ораторского искусства, Мартин хранил молчание. Глядя на очаровательную Доротею, он презирал себя за то, что разделил постель с Джулией.

Они сели – точнее, возлегли на ложах, ибо Анций трапезничал в старой доброй римской традиции. В глазах сенатора зажегся огонь, его лицо приняло вдохновенно-мечтательное выражение. Симптомы Пэдуэю были знакомы – так выглядит человек, который пишет или собирается писать книгу.

– Ах, что за чудовищные времена, дорогой Мартинус! Лира Орфея почти умолкла, Каллиопа отвернула от нас свой лик, игривая Талия онемела, гимны нашей обожаемой Святой Церкви заглушили нежный глас Эвтерпы. И все же есть еще люди, которые не щадят сил на взращивание садов культуры, стремясь высоко нести факел поэзии через бурный Геллеспонт варварства.

– Великий подвиг, – вставил Пэдуэй, извиваясь как червяк в попытках найти наименее неудобную позу.

– Да, мы не сдаемся, несмотря на геркулесовы трудности!.. Вот, смею представить на суд сурового издателя эту скромную книгу стихов. – Он протянул свиток папируса. – Кое-что здесь весьма недурно, хоть и сказано это устами недостойного автора.

– Крайне интересно, – произнес Пэдуэй с вымученной улыбкой. – Однако должен предупредить: я принял уже три заказа от твоих уважаемых коллег. Кроме того, у меня еще газета и готовится к печати учебник. Так что пройдет не меньше месяца…

– О-о, – разочарованно протянул Анций.

– Достославный Троян Геродий, именитый Иоанн Леонтий и почтенный Феликс Авит. Каждый из них представил эпические поэмы. Учитывая состояние рынка, эти господа взяли на себя полную финансовую ответственность.

– То есть… э-э?

– То есть они заранее выкупили у меня тиражи и получат весь доход от проданных книг за вычетом торговой скидки. Оно и понятно – если произведение действительно стоящее, автор может не волноваться, его расходы на издание, безусловно, окупятся.

– Да-да, добрейший Мартинус, совершенно верно. Каковы, по-твоему, шансы на успех моего скромного труда?

– Я должен сперва его прочитать.

– Буду счастлив. И даже сам прочитаю сейчас небольшой отрывок, дабы у тебя сложилось некоторое представление.

Анций поднялся. Одной рукой он держал папирус, а другой делал вдохновенно-благородные движения:

– Отец, – перебила его Доротея, – у тебя все остынет.