«Плащ накинь…

не тот, не тот… он слишком узкий…»

Мне снится, что с тобой по-русски

мы говорим, и я во сне

с тобой на ты, — и снится мне,

что будто принесла ты щепки,

ломаешь их, в камин кладешь…

Ползи, ползи, огонь нецепкий, —

ужели дымом изойдешь?

50

 Я поздно встал, проспал занятья…

 Старушка чистила мне платье:

 под щеткой — пуговицы стук.

 Оделся, покурил немного;

 зевая, в клуб Единорога

 пошел позавтракать, — и вдруг

 встречаю Джонсона у входа!

 Мы не видались с ним полгода —

с тех пор, как он экзамен сдал.

«С приездом, вот не ожидал!»

«Я ненадолго, до субботы;

 мне нужно только разный хлам —

 мои последние работы —

 представить здешним мудрецам».

51

За столик сели мы. Закуски

и разговор о том, что русский

прожить не может без икры;

потом — изгиб форели синей,

и разговор о том, кто ныне

стал мастер теннисной игры;

за этим — спор довольно скучный

о стачке, и пирог воздушный.

Когда же, мигом разыграв

бутылку дружеского Грав,

за обольстительное Асти

мы деловито принялись, —

о пустоте сердечной страсти

пустые толки начались.

52

«Любовь… — и он вздохнул протяжно:

 Да, я любил… Кого — неважно;

 но только минула весна,

я замечаю, — плохо дело;

 воображенье охладело,

 мне опостылела она».

Со мной он чокнулся уныло

 и продолжал: «Ужасно было…

 Вы к ней нагнетесь, например,

 и глаз, как, скажем, Гулливер,

 гуляющий по великанше,

 увидит борозды, бугры

 на том, что нравилось вам раньше,

что отвращает с той поры…»

53

Он замолчал. Мы вышли вместе

 из клуба. Говоря по чести,

я был чуть с мухой, и домой

 хотелось. Солнце жгло. Сверкали

 деревья. Молча мы шагали, —

 как вдруг угрюмый спутник мой, —

 на улице Святого Духа —

 мне локоть сжал и молвил сухо:

«Я вам рассказывал сейчас… —

Смотрите, вот она, как раз…»

 И шла навстречу Виолета,

 великолепна, весела,

 в потоке солнечного света,

 и улыбнулась, и прошла.

54

В каком-то раздраженьи тайном

с моим приятелем случайным

я распрощался. Хмель пропал.

Так: поваландался и баста!

Я стал работать, — как не часто

работал, днями утопал,

ероша волосы, в науке,

и с Виолетою разлуки

не замечал; и, наконец

(как напрягается гребец

у приближающейся цели),

уже я ночи напролет

зубрил учебники в постели,

к вискам прикладывая лед.

55

И началось. Экзамен длился

пять жарких дней. Так накалился

от солнца тягостного зал,

что даже обморока случай

произошел, и вид падучей

сосед мой справа показал

во избежание провала.

И кончилось. Поцеловала

счастливцев Альма Матер в лоб;

убрал я книги, микроскоп, —

и вспомнил вдруг о Виолете,

и удивился я тогда:

как бы таинственных столетий

нас разделила череда.

56

И я уже шатун свободный,

душою легкой и голодной

в другие улетал края, —

в знакомый порт, и там в конторе

вербует равнодушно море

простых бродяг, таких, как я.

Уже я прожил все богатства:

портрет известного аббатства

всего в двух копиях упас.

И в ночь последнюю — у нас

был на газоне, посредине

венецианского двора,

обычный бал, и в серпантине

мы проскользили до утра.

57

Двор окружает галерея.

Во мраке синем розовея,

горят гирлянды фонарей —

Эола легкие качели.

Вот музыканты загремели —

пять черных яростных теней

в румяной раковине света.

Однако где же Виолета?

Вдруг вижу: вот стоит она,

вся фонарем озарена,

меж двух колонн, как на подмостках.

И что-то подошло к концу…

Ей это платье в черных блестках,

быть может, не было к лицу.

58

Прикосновеньем не волнуем,

я к ней прильнул, и вот танцуем:

она безмолвна и строга,

лицом сверкает недвижимым,

и поддается под нажимом

ноги упругая нога.

Послушны грохоту и стону

ступают пары по газону,

и серпантин со всех сторон.

То плачет в голос саксофон,

то молоточки и трещотки,

то восклицание цимбал,

то длинный шаг, то шаг короткий, —

и ночь любуется на бал.

59

Живой душой не правит мода,

но иногда моя свобода

случайно с нею совпадет:

мне мил фокс-трот, простой и нежный…

Иной мыслитель неизбежно

симптомы века в нем найдет, —

разврат под музыку бедлама;

иная пишущая дама

или копеечный пиит

о прежних танцах возопит;

но для меня, скажу открыто,

особой прелести в том нет,

что грубоватый и немытый

маркиз танцует менуэт.

60

Оркестр умолк. Под колоннаду

 мы с ней прошли, и лимонаду

она глотнула, лепеча.

 Потом мы сели на ступени.

Смотрю: смешные наши тени

 плечом касаются плеча.

«Я завтра еду, Виолета».

 И было выговорить это

так просто… Бровь подняв, она

 мне улыбнулась, и ясна

 была улыбка: «После бала

легко все поезда проспать».

 И снова музыка стонала,

 и танцевали мы опять.

61

 Прервись, прервись, мой бал прощальный!

 Пока роняет ветер бальный

 цветные ленты на газон

 и апельсиновые корки, —

 должно быть, где-нибудь в каморке

старушка спит, и мирен сон.

 К ней пятна лунные прильнули;

чернеет платьице на стуле,

чернеет шляпка на крюке;