class="v"> будильник с искрой в куполке

 прилежно тикает; под шкапом

 мышь пошуршит и шуркнет прочь;

 и в тишине смиренным храпом

 исходит нищенская ночь.

62

Моя старушка в полдень ровно

меня проводит. Я любовно

ракету в раму завинтил,

нажал на чемодан коленом,

захлопнул. По углам, по стенам

душой и взглядом побродил:

да, взято все… Прощай, берлога!

Стоит старушка у порога…

Мотора громовая дрожь, —

колеса тронулись… Ну что ж,

еще один уехал… Свежий

сюда вселится в октябре, —

и разговоры будут те же,

и тот же мусор на ковре…

63

 И это все. Довольно, звуки,

 довольно, муза. До разлуки

 прошу я только вот о чем:

летя, как ласточка, то ниже,

то в вышине, найди, найди же

 простое слово в мире сем,

 всегда понять тебя готовом;

 и да не будет этим словом

 ни моль бичуема, ни ржа;

 мгновеньем всяким дорожа,

 благослови его движенье,

ему застыть не повели;

 почувствуй нежное вращенье

чуть накренившейся земли.

<1926>

Бабочки

Отрывок из поэмы

…Издалека узнáешь махаона

  по солнечной, тропической красе:

  пронесся вдоль муравчатого склона

  и сел на одуванчик у шоссе.

 Удар сачка, — и в сетке шелест громкий.

 О, желтый демон, как трепещешь ты!

  Боюсь порвать зубчатые каемки

  и черные тончайшие хвосты.

  А то, бывало, в иволговом парке,

  в счастливый полдень, ветреный и жаркий,

 стою, от благовонья сам не свой,

  перед высокой рыхлою сиренью,

  почти малиновою по сравненью

 с глубокою небесной синевой;

  и махаон свисает с грозди, дышит,

  пьянеет он, золотокрылый гость,

  и ветер осмотрительно колышет

  и бабочку, и сладостную гроздь.

Нацелишься, — но помешают ветки;

взмахнешь, — но он блеснул и был таков;

и сыплются из вывернутой сетки

лишь сорванные крестики цветов…

В. Набоков-Сирин

<ок. 1926–1929>

Из калмбрудовой поэмы «Ночное путешествие»

(Vivian Calmbrood’s The Night Journey)

От Меррифильда до Ольдгрова

однообразен перегон:

все лес да лес со всех сторон.

Ночь холодна, луна багрова.

Тяжелым черным кораблем

проходит дилижанс, и в нем

спят пассажиры, спят, умаясь:

бессильно клонится чело

и вздрагивает, поднимаясь,

и снова никнет тяжело.

И смутно слышатся средь мрака

приливы и отливы снов,

храпенье дюжины носов.

В ту ночь осеннюю, однако,

был у меня всего один

попутчик: толстый господин

в очках, в плаще, в дорожном пледе.

По кашлю судя, он к беседе

был склонен, и пока рыдван

катился грузно сквозь туман,

и жаловались на ухабы

колеса, и скрипела ось,

и все трещало и тряслось,

разговорились мы.

                                           «Когда бы

(со вздохом начал он) меня

издатель мой не потревожил,

я б не покинул мест, где прожил

все лето с Троицына дня.

Вообразите гладь речную,

березы, вересковый склон.

Там жил я, драму небольшую

писал из рыцарских времен;

ходил я в сюртучке потертом,

с соседом, с молодым Вордсвортом,

удил форелей иногда

(его стихам вредит вода,

но человек он милый), — словом,

я счастлив был — и признаюсь,

что в Лондон с манускриптом новым

без всякой радости тащусь.

В лирическом служенье музе,

в изображении стихий

люблю быть точным: щелкнул кий,

и слово правильное в лузе;

а вот изволь-ка, погрузясь

в туман и лондонскую грязь,

сосредоточить вдохновенье:

все расплывается, дрожит,

и рифма от тебя бежит,

как будто сам ты привиденье.

Зато как сладко для души

в деревне, где-нибудь в глуши,

внимая думам тиховейным,

котенка за ухом чесать,

ночь многозвездную вкушать

и запивать ее портвейном,

и, очинив перо острей,

все тайное в душе своей

певучей предавать огласке.

Порой слежу не без опаски

за резвою игрой стиха:

он очень мил, он просит ласки,

но далеко ли до греха?

Так одномесячный тигренок

по-детски мягок и пузат,

но как он щурится спросонок,

какие огоньки сквозят…

Нет, я боюсь таких котят.

Вам темным кажется сравненье?

Пожалуй выражусь ясней:

есть кровожадное стремленье

у музы ласковой моей —

пороки бичевать со свистом,

тигрицей прядать огневой,

впиваться вдруг стихом когтистым

в загривок пошлости людской.

Да здравствует сатира! Впрочем,

нет пищи для нее в глухом

журнальном мире, где хлопочем

мы о бессмертии своем.

Дни Ювенала отлетели.

 Не воспевать же, в самом деле,

 как за крапленую статью

 побили Джонсона шандалом?

 Нет воздуха в сем мире малом.

Я музу увожу мою.

 Вы спросите, как ей живется,

 привольно ль, весело? О да.

 Идет, молчит, не обернется,

 хоть пристают к ней иногда

сомнительные господа.

 К иному критику в немилость

я попадаю оттого,

что мне смешна его унылость,

чувствительное кумовство,

суждений томность, слог жеманный,

обиды отзвук постоянный,

а главное — стихи его.

 Бедняга! Он скрипит костями,

бренча на лире жестяной,

он клонится к могильной яме

адамовою головой.

 И вообще: поэты много

о смерти ныне говорят;

 венок и выцветшая тога —

обыкновенный их наряд.

Ущерб, закат… Петроний новый

с полуулыбкой на устах,

с последней розой бирюзовой

 в изящно сложенных перстах,

садится в ванну. Все готово.

Уж вольной смерти близок час.

 Но погоди! Чем резать жилу,

 не лучше ль обратиться к мылу,

 не лучше ль вымыться хоть раз?»

………………………

 Сей разговор литературный

 не занимал меня совсем.

 Я сам, я сам пишу недурно,

 и