Стоило мне их увидеть, как ноги напрочь отказались идти дальше.

– Нет! – шепчу я и пытаюсь попятиться, не обращая внимания на пистолетный ствол, уткнувшийся в затылок. – Не надо!

– Надо, Федя, – хохотнул, подходя поближе, один из санитаров. – Надо!

Я закричал, едва не потеряв рассудок от паники. Рванулся, стукнул санитара лбом в лицо, услышав сочный хруст, и сразу же сознание помутилось – офицер заехал мне по макушке чем-то тяжёлым, после чего мне стало тепло и мягко.

– Шокером его! – орёт тот, кому я сломал нос. Он срывает маску, и из-под неё на пол, выложенный жёлтой потрескавшейся кафельной плиткой, капают чёрные капли.

– Не надо! – верещу я. Последний рывок. Удар током в районе запястий, запах горелой проводки. Падение.

Лица, склонившиеся надо мной.

Занавес.

Тьма.

Камера, в которой я очнулся, оказалась такой же, как и всё остальное в этом забытом всеми богами крыле: тёмная, пыльная и древняя. Я не удивился бы, если б внутри меня ждал скелет в истлевшей форме с красноармейскими ромбами в петлицах. Воняло туалетом и сыростью. На стене рядом с моей головой была нацарапана неумело замазанная краской цифра «1984». Интересно, что имел в виду автор надписи: роман Оруэлла или год, когда он сидел в этой камере? Кто теперь скажет?

У меня не получилось запустить диагностику. Дополненная реальность тоже не работала. И связь. «Ожидаемо», – подумал я, прикоснувшись ладонью ко лбу и нащупав шершавый бинт. Ну конечно. Операция. Проводил ли её тот же доктор, которому я несколькими часами ранее сдал Ионо? Ирония судьбы. Я бы засмеялся, будь у меня ещё силы. После мысли о моём поведении у врачей стало стыдно: кричал, как ребёнок, у которого собираются брать кровь из пальца. Хотя… Чего теперь стыдиться? Да и разбитый нос – это даже повод для гордости. Я долго думал над тем, в чём провинился перед советской властью. Вспоминал.

Вспоминал тот самый день в начале двадцать первого века, когда никто не знал, что скоро старому миру придёт конец. Наш отдел собрал у себя начальник, и какие-то яйцеголовые предложили за деньги принять участие в научном эксперименте.

Десять тысяч рублей и выходной за четыре часа личного времени, прохождение тестов, сдачу крови, рентген всего, чего только можно, и самое главное – долгое и унылое сиденье в какой-то штуке, напоминавшей мотоциклетный шлем. Один из учёных, похожий на Шурика из комедий Гайдая, задавал мне вопросы, в том числе и довольно странные. Иногда провоцировал на агрессию, иногда на смех и в конце концов сказал принять таблетку, после которой я на полчаса отключился.

Собственно, это последнее, что я помню. Как потом оказалось, учёные собирали что-то вроде слепков наших личностей, которые значительно позже, уже после войны нашли другие учёные, советские…

Нас клонировали, ДНК изменяли, усиливая физические данные и помогая телам приспособиться под кучу вживляемых железяк. Да, из-за повышенного износа срок жизни составлял лет двадцать пять, но это, опять же, плюс для Конторы. Никакого карьерного роста, начальники из числа настоящих людей будут оставаться на своих местах практически вечно. Шанс, что кто-то взбунтуется и захочет сделать бяку, минимален: кто в здравом уме попрёт против того, кто имеет над тобой полную власть? Да и проштрафившегося клона-репликанта можно утилизировать безо всяких проволочек – формально мы даже не люди. И Контора этим пользовалась, регулярно устраивая чистки сотрудников, которые были слишком стары или слишком сильно возненавидели Союз для того, чтобы продолжать на него работать. А потом создавали его точную копию – и всё начиналось сначала.

К счастью или несчастью, оборудование, позволявшее делать подобную съёмку сознания, было утеряно. Над его восстановлением работали и добились определённых успехов, но полноценных слепков создать всё ещё не могли, так что души тех, кто погиб давным-давно, никак не могли оставить в покое, воскрешая снова и снова. Такая вот реинкарнация. Бесконечный ад.

Мы, безусловно, были нужны Союзу. Получившие образование до войны, с колоссальным опытом, эрудированные, сильные – не чета всяким голодранцам из радиоактивных лесов. А ещё мы были чрезвычайно удобными.

Идеальные расходники. Дрова для печи, в которой сгорят все враги народа.

От размышлений заболела голова, и захотелось спать, чем я сразу же воспользовался. При жизни не выспался, так хоть перед смертью… Но дверь вновь заскрипела, и пара офицеров поволокла моё апатичное туловище по коридорам. Они втолкнули меня в тесную, душную и узкую, как пенал, комнатёнку без окон. Внутри сидели три человека, во главе – уже памятный мне старик из камня: в этот раз в генеральской форме. По бокам расположились невзрачные подполковники.

– Товарищ майор! – отчеканил старик. – Суд рассмотрел ваше дело и счёл доказательства обвинения убедительными! За государственную измену, преступную халатность, шпионаж в пользу США и поддержку врагов народа вы приговариваетесь к расстрелу. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Срок исполнения – завтра утром. Ваше последнее слово?

– Отсосите мой…

Удар прикладом по голове: пол стремительно вырос перед глазами и стукнул по лицу, но я захохотал, несмотря на то что было очень больно – кажется, задели операционную рану.

Меня подняли и оттащили обратно. Вскоре стало ясно, что догадка насчёт раны верна: стоило вновь улечься на жёсткую койку, как с затылка потекло, собираясь в лужу, что-то тёплое и липкое. Отлично, просто отлично. Скончаться не от пули, а вот так – сдохнуть самостоятельно из-за раны – это будет верх неудачливости. Я даже не успею сделать одну из тех забавных штук, которые запланировал на время расстрела. Например, скомандовать «Огонь», как какой-то мексиканский революционер. Или отпустить чрезвычайно едкую шутку. Нельзя, нельзя так уходить, надо держаться…

Держаться, что бы ни случилось.

Боль в голове нарастала. В мозгу пульсировал огненный шар, с каждым биением сердца становившийся всё горячей. Сначала я скрипел зубами и ворочался, потом стонал, мечась в бреду и размазывая волосами натёкшую кровь, пока, в конце концов, приступ, показавшийся бесконечным, не скрутил мою несчастную тушку винтом. Я не видел ничего, кроме вспышки сверхновой, что захватила всё сознание и уничтожила личность. И на удивление, после этого последнего захода боль отступила. Я бессильно обмяк на досках и зарыдал: от внезапно пришедшей эйфории, порождённой отсутствием страданий.

– Эй!

Голос раздался совсем близко. Я открыл глаза и обвёл замутнённым взглядом камеру. В ней ожидаемо никого не оказалось.

– Эй, майор. Ау-у!

Ну всё. Глюки. Сперва резкое прекращение болей, потом это. Я много читал о том, как к безнадёжно больным в последние минуты возвращалось сознание. А значит, это конец. Я утёр сопли и мужественно приготовился умирать.

– Майор! Ответь, чёрт бы тебя побрал.

Голос был молодым и явно незнакомым. Так вот ты какая, шизофрения. Я засмеялся.