В результате, как только он заканчивал очередной дом, какая-нибудь из дам его большого сердца изъявляла горячее желание сменить жилище. Поскольку она вложила в это новое архитектурное чудо столько сил и души, что ей нужна компенсация. И Храповицкий после череды скандалов, скрежеща зубами, уступал. Перевозил ее, продавал ее прежнюю квартиру и начинал строить заново.

Я затрудняюсь сказать, что именно не устраивало его в доме, где он обитал, тем более что наличие гарема не позволяло ему ночевать там слишком часто. Это был просторный трехэтажный коттедж за городом, в зеленой зоне, с большим участком.

Еще на подъезде мы услышали громкий лай собак, которых Храповицкий любил едва ли не больше, чем женщин. Он держал от четырех до пяти свирепых азиатских овчарок, которые большую часть своего времени проводили в клетках, выражая недовольство столь бешеным лаем, что соседи наверняка отзывались об их хозяине без благодарности.

Как только мы вошли в дом, к Храповицкому бросилась Олеся.

— Вовочка, — защебетала она, нарочно коверкая язык, как делают маленькие дети. — Дикочка так по тебе скучал! Даже плакал.

Диком звали огромного ньюфаундленда, который, в отличие от овчарок и других подруг Храповицкого, пользовался безраздельной привилегией проживания под одной крышей с шефом.

Олеся была девушкой лет двадцати пяти, которую Храповицкий три года назад сначала завел, а потом неосторожно перевез к себе. О чем сейчас горько жалел.

Вообще-то, ум, по мнению Храповицкого, не относился к числу женских достоинств. Он любил повторять, что женщины существуют совсем не для того, чтобы с ними проводить производственные совещания. Но Олеся даже для него была чересчур простовата. Мягко выражаясь. Она не только не читала книг, что, может быть, от нее и не требовалось, но даже не листала журналов с картинками. Вдобавок она не интересовалась охотой и не умела запомнить фамилии модельеров, чью одежду носила. То есть в глазах Храповицкого она не являлась занимательным собеседником.

Дни напролет она проводила в обществе собак, поскольку выезды своих женщин Храповицкий допускал чрезвычайно неохотно, даже если это была кратковременная поездка по магазинам. Потребность в общении Олеся утоляла, разговаривая с бедными животными. Порой я подозревал, что собаки Храповицкого умнее, чем я о них думал, и воют от непрерывной Олесиной болтовни.

— Вовочка, я приготовила тебе ужин, — продолжала сюсюкать Олеся. — Рыбку, как ты любишь. Но Дикочка ее скушал. А я взяла и приготовила еще.

Она была одета в мешковатый спортивный костюм мышиного цвета. Следов макияжа на ее лице не наблюдалось. Я всегда поражался этой особенности женщин Храповицкого: к выходам на публику они готовились чрезвычайно тщательно, обвешиваясь с ног до головы золотом, но по дому ходили одетые как домработницы и никогда не красились. Учитывая, что виделись с Храповицким они не каждый день, да и то ограниченное время, подобное подчеркнутое пренебрежение к уловкам женской привлекательности было мне непонятно. Словно публичная жизнь заменяла в его распорядке интимную.

Все это время она обращалась исключительно к нему, полностью игнорируя мое присутствие, даже не здороваясь. Не то чтобы она меня не любила, просто я пребывал в категории подчиненного, следовательно, котировался у нее несколько ниже вверенных ее заботам четвероногих друзей.

Храповицкий окинул ее неодобрительным взглядом.

— Я не ем на ночь, — сквозь зубы проговорил он. — Неужели за три года нельзя это запомнить?

— Вовочка, ну что ты злишься? — игриво запела Олеся, кружась возле него. — Расскажи мне что-нибудь. Мне же скучно. Я хочу развлекаться.

Хуже всего было то, что Олеся стремительно полнела, а вот этого он не выносил на дух. При росте не ниже ста восьмидесяти сантиметров, его женщины должны были оставаться в весе кроликов.

Олеся же явно могла соперничать в тяжести с Диком. Ее некогда кукольное лицо с выразительными глазами оплывало, и черты теряли свою привлекательность. Кокетливый тон маленькой избалованной девочки не очень ей шел. Своими прыжками и ужимками она чем-то напоминала мне кенгуру.

Не заметить раздражение Храповицкого могла только Олеся. Она и не замечала.

— Я сказал тебе, оставь нас в покое! — скомандовал он довольно грубо.

Олеся надулась, но не отстала. Она проследовала за нами на кухню, где Храповицкий с жадностью взглянул на накрытый стол, но переборол себя. В отличие от Олеси, он следил за фигурой.

Кстати, стол был сервирован по всем правилам ресторанного искусства: серебряные ножи и вилки, разложенные с двух сторон от тарелок, разной величины бокалы для напитков, фигурно свернутые салфетки в золотых кольцах и серебряное ведерко для вина. По этой части Храповицкий был большим педантом.

Хотя подобно всем остальным жителям России, культуру застолья он открыл для себя лишь несколько лет назад, после новой русской революции, он не выносил, если что-то здесь делалось не по правилам. Он даже читал специальные книги по этому вопросу. Кажется, это был единственный вид литературы, который его интересовал, если не считать брошюры о том, как завязывать галстуки.

— Я хотела поужинать вместе с тобой! — продолжала Олеся. — Хоть ты и говоришь, что на ночь есть вредно, но на мне же не отражается.

В полезности для нее ночных трапез она ошибалась.

— Пойдем лучше в кабинет, а то она не отвяжется! — с досадой поморщился он. Он говорил о ней в третьем лице, как будто Олеся была одной из его собак и не понимала человеческую речь.

Мы прошли в небольшой кабинет Храповицкого, куда он приглашал гостей, только если требовалось обсудить что-то важное.

В свое время, по его просьбе, я подобрал ему библиотеку. Я не питал иллюзий относительно читательских способностей Храповицкого, но меня заботила его репутация, на случай, если к нему вдруг забредет образованный человек.

Я старался, чтобы книг было не слишком много, но чтобы они свидетельствовали о разнообразии интересов хозяина и говорили что-то о его характере.

Помню, когда я, наконец, привез Храповицкому тщательно подобранные мною тома, он окинул их скептическим взглядом и спросил:

— А можно я закажу им одинаковые переплеты? Черные с золотом? Так они больше к полкам подойдут.

До сих пор надеюсь, что это была шутка. Итак, я сел в кресло, а хозяин устроился за письменным столом.

— Ну что скажешь? — спросил он с вызовом.

— Ты и сам все знаешь, — пожал я плечами.

— Я хочу услышать, что ты думаешь о сегодняшних встречах, — настойчиво проговорил он.

У меня не было желания добавлять ему огорчений, но врать не имело смысла.

— Ты проиграл оба раунда, — ответил я нехотя.

— Скажи мне что-нибудь новое! — невесело усмехнулся он. — Я хочу понять, почему. Где я ошибся?

— А ты готов выслушать? — осведомился я с сомнением.