– Как представляется, – сказал Дворецкий, – мистер Спайсер страдает грамматической хромотой и стилистической глухотой одновременно.

– Что такое «сти-ли-сти-че-ска-я глухота»? – спросила Эмили.

– В данном случае – пагубные последствия равнодушного отношения к своему родному языку, – сказал Дворецкий. – Все, кто находится в этом автомобиле, разумеется, не повторят его ошибку.

Мы собрали шестьдесят с лишним кило яблок, а потом Эмили и Шарли решили, что собирать яблоки десятками килограммов скучно. В магазине, где надо было рассчитываться за яблоки, продавался апельсиновый фруктовый лед, и совсем дешево, а ведь они уже помогли собрать шестьдесят с лишним кило яблок, и пожалуйста, ну пожалуйста…

Я пошел с Энни, Эмили и Шарли за апельсиновым фруктовым льдом, и когда их руки, губы, а у Эмили и Шарли – еще и футболки стали ядовито-оранжевыми, я помог Дворецкому погрузить все шестьдесят с лишним кило яблок в Баклажан.

Домой нас вез Дворецкий. Он сказал, что девочки могут сесть впереди, только пусть вначале хорошенько умоются и вымоют руки – и они отмылись под питьевым фонтанчиком, и втиснулись втроем на одно сиденье, и он пристегнул всех трех одним ремнем.

– Это, скорее всего, противозаконно, – сказал я.

– Я познакомился с директрисой школы Лонгфелло, – сказал Дворецкий.

– А чем это поможет?

– Никогда нельзя предугадать, какие знакомства в самый неожиданный момент могут оказаться бесценными, – сказал Дворецкий.

Я сел на заднее сиденье, и мама взяла меня за руку.

Рука у нее была холодная.

– Помнишь, как мы собирали яблоки в прошлый раз? – спросила она шепотом.

Я кивнул.

– Помнишь, как Карриэр…

Вот и все, что она сказала. Все, что она смогла выговорить.

На обратном пути мы с мамой держались за руки, а в моем кармане лежал зеленый шарик, и мы оба – и я, и мама – могли думать только об одном: однажды осенью, не в таком уж далеком прошлом, Карриэр надкусил яблоко, и ему попался червяк, и Карриэр выплюнул червяка, а потом стоял – в одной руке яблоко, в другой червяк – и смеялся, а мы смотрели на Карриэра, а на червяка старались не смотреть.

– Картер, спорим, ты бы не смог найти червяка! – сказал он.

– Ты победил, – сказал я, а он смеялся, смеялся, смеялся без умолку.

В понедельник утром я сказал маме, что собираюсь изложить точку зрения британской стороны на Декларацию независимости.

– Да-а? – сказала она.

– Угу.

– И что ты напишешь?

– Что Декларация независимости была жульническим рекламным трюком.

Долгое молчание.

– Жульническим рекламным трюком?

– Угу, – сказал я.

– Думаешь, мистер Соласки воспримет это спокойно?

– Он сам задал доклад на эту тему, – сказал я.

– А как, по-твоему, воспримут это твои одноклассники?

– Они догадаются, что я пытаюсь мыслить беспристрастно, чтобы проникнуть в истину и высказать ее. И не желаю повторять, как попугай, пропаганду двухсотлетней давности.

Мы все – Энни, Шарли, Эмили и я – сели в Баклажан и отправились в школу. Эмили ерзала от нетерпения: ее класс ехал на экскурсию в Мэрисвиллскую пожарную часть.

– Превосходно, – сказал Дворецкий.

Шарли подготовила доклад об Э. Несбит – теперь это ее самая-самая-самая любимая писательница.

– И это свидетельствует о том, – сказал Дворецкий, – что все мы способны развить в себе тонкий читательский вкус.

У Энни на физкультуре будет отбор в футбольную команду девочек.

– В английский футбол будете играть? – уточнил я.

– В американский, – сказала она. И улыбнулась Дворецкому, а он улыбнулся ей в зеркало заднего вида.

– Совершенно правильное решение, – сказал он. – А вы, молодой господин Картер? Чего вы ждете от этого дня?

– Я собираюсь объявить всему классу, что нам не надо было провозглашать независимость.

– Вот верная оценка событий, – сказал Дворецкий. – Подумайте, сколько было бы у вас преимуществ, если бы вы не подняли мятеж и остались колонией.

– Это, например, какие?

– Вы не только научились бы говорить грамотно, – например, избегали бы нескладных и обрывочных неполных предложений, – но и открыли бы для себя все выгоды сотрудничества, а заодно успокоительный эффект умело заваренного чая.

– Наверное, когда у нас шла Война за независимость, про чай мало кто вспоминал.

– Да, во время мятежей такое, видимо, случается, – сказал Дворецкий. – Среди глубоких тревог и больших горестей нужно иметь душевное благородство, чтобы делать мир вокруг себя добрее, пусть даже ваши попытки кажутся слабыми и мизерными.

– Опять какая-то ваша фраза, в которой должно быть больше смысла, чем кажется?

– Опять какая-то фраза, которая станет понятна, если всю жизнь читать Диккенса и Троллопа. Но если учесть, как скудна программа по литературе в американской школе, утешимся тем, что жизненный опыт и даруемая им мудрость, а также верность правилам хорошего тона – прекрасные наставники.

Я посмотрел на Дворецкого.

– Похоже, вы все еще стараетесь обратить меня в свою веру. В смысле, сделать из меня джентльмена.

– Благодарю, – сказал Дворецкий.

Вот с такой мыслью я в тот день вошел в школу – пытаясь понять, чего хорошего в какой-то дурацкой верности каким-то там дурацким правилам хорошего тона.

Кстати, я бросил ждать ответа от отца.

Наверное, что-то мне подсказывало: ответа не будет.

Скорее всего, он тоже не знает, что это за дурацкие правила хорошего тона.

17 Нога перед калиткой

И вот что случилось после моего устного доклада «Декларация независимости и американский мятеж».

Мистер Соласки только присвистнул. Такое долгое, басовитое «фьють». А потом сказал: – Что ж, ознакомиться с альтернативной точкой зрения – это обычно ценно.

Патти Троубридж подняла руку и спросила, что патриоты делали с предателями тори.

Райан Мур обернулся ко мне и сказал: – Мазали дегтем и вываливали в перьях.

Ну, точнее, даже не «сказал».