Тем ранним вечером я отбивал крикетные мячи высоко в золотое небо, один за другим, совсем как Вирендер Севаг.

Возможно, я набрал сотню очков – целое столетие.

А потом Дворецкий сел за руль и отвез меня домой, и мы ехали молча, а когда свернули в ворота, я вылез из Баклажана и сказал:

– Это мой отец пригласил вас приехать в Бамберг, правда?

Дворецкий посмотрел на меня.

– Он знал, что, согласно завещанию вашего деда, я имею свободу выбора.

– И он предложил вам остаться у него.

– Да, предложил.

– У него, Макса и матери Макса.

– Да.

– Но вы поехали в Лондон?

– Да.

– Но зачем?

– Я поехал в Лондон, чтобы распорядиться своим имуществом.

И вдруг раздался звонкий восторженный визг – в три горла. От такого визга планета может с перепугу перестать вращаться. Девочки вернулись из библиотеки, увидели перед домом Дворецкого и бросились к нам.

Но, пока они бежали, Дворецкий наклонился ко мне.

– Молодой господин Картер, мой дом – там, где вы.

Той ночью я плакал, плакал, плакал. О Карриэре – он столько всего упустил в жизни. И о маме – сколько всего она упустила в жизни. И об отце – сколько всего он упустит.

И о себе.

А потом я сделал выбор.

И отправил имейл, где было много прекрасных выразительных описаний с глубоким подтекстом, – хотя это было прощальное письмо.

29 Носовой конец

Дворецкий говорит: «Принимайте обдуманные решения и помните, кто вы».

Я Картер Джонатан Джонс. Я живу в Мэрисвилле, штат Нью-Йорк. Я сын Кэролайн Саманты Джонс и Джексона Джонатана Джонса. Я навеки останусь их сыном.

Я брат Энн Элизабет Джонс, Эмили Хоуп Джонс, Карриэра Бронсона Джонса и Шарлотты Дойл Джонс. Я навеки останусь их братом.

А еще у нас есть Нед. Это наша такса.

Мистер Август Пол Боулз-Фицпатрик – наш дворецкий. Больше чем дворецкий.

Я проучился полгода в шестом классе. Надеюсь, второе полугодие будет легче первого.

Мистер Боулз-Фицпатрик говорит, что я джентльмен. Я постараюсь быть джентльменом.

Сейчас я лечу в самолете. Рядом со мной сидит мистер Боулз-Фицпатрик. Он спит, и это неудивительно, потому что мы летим уже семь часов, а остается еще два, а столько времени смотреть фильм за фильмом – это просто невозможно.

Когда Дворецкий объявил нам, что в завещании деда выделены средства на обширную программу путешествий, он спросил, куда бы нам хотелось поехать на Рождество, и мы ответили.

Итак, мы все вместе летим в Италию.

В моем кармане лежит зеленый шарик Карриэра. Я всегда буду носить его в кармане.

В моем рюкзаке лежит берет капитана Джексона Джонатана Джонса. Его мне отдал Дворецкий прямо перед отъездом.

– Вам захочется взять это с собой, – сказал он.

И оказался прав.

С той стороны прохода сидят мама, Энни, Шарли и Эмили. Они тоже спят. Энни едет в Рим на конкурс по робототехнике, а заодно хочет высидеть с начала до конца настоящую итальянскую оперу в настоящем итальянском оперном театре.

– Это было бы чудесно, – сказал Дворецкий.

Я приставил ко рту палец и изобразил, будто делаю то, что часто делает Нед, – но, наверное, все равно пойду с Энни. Шарли хочет увидеть настоящий итальянский балет. Надеюсь, в Италии балет не любят. А Эмили хочет целый день кататься по Венеции на гондоле и грести сама. Это еще туда-сюда.

Мама хочет увидеть Сикстинскую капеллу. Отец Джаррет раздобыл ей какие-то особые билеты, и, когда она зашла за ними в церковь Святого Михаила, у них был долгий разговор. Очень долгий разговор. Когда они все обговорили, мама стала штатным секретарем прихода в церкви Святого Михаила.

Угадайте, куда мы снова ходим на службы по воскресеньям.

Дворецкий ходит с нами. Наша церковь нравится ему своей архитектурой. Ее центральный неф, сказал он, делает честь американскому архитектору, который ее спроектировал.

А чем хочу заняться в Италии я?

Во-первых, каждый вечер есть пиццу.

Лучше вообразите сами, как Дворецкий отозвался об этой идее.

Но во-вторых – забраться высоко в горы на севере Италии. Дворецкий тоже пойдет со мной в горы, хотя – вы, верно, помните – он слегка дородный.

Сейчас зима, и до самых вершин нам не добраться. Но мы сможем взбираться по тропам, уводящим все выше и выше, и лес вокруг будет редеть, редеть, редеть, и, наконец, мы окажемся там, где растут только хвойные. Деревья будут тянуться к небу ветками в пухлых снежных перчатках, и воздух будет становиться все холоднее и холоднее, и все тише и тише, и мы пройдем мимо длинных сосулек, свисающих с голых скал, и под нашими ботинками захрустит снег, и солнце, отражаясь от снегов и льдов, будет светить так ярко, что даже зимой нам понадобятся темные очки.

Высоко в горах северной Италии воздух будет голубым – пусть, может быть, и не таким, как в эвкалиптовых лесах Австралии, а их я уже видел и знаю, какого оттенка тамошний воздух. Тут он тоже будет голубым, но по-другому. По-своему.

Дворецкий говорит, что на свете много разных мест с голубым воздухом, и везде оттенки разные.

Глазомер у меня уже выработался.

Я отыщу все эти места.