Она толкнула тебя, но ты стоял как стена. Она стала колотить тебя кулаками, но ты даже не сдвинулся с места.

Откуда-то из живота во мне стала подниматься дикая злость. Я злилась на тебя.

Вопль Даррелла постепенно перешел в жалобные рыдания.

Моя злость не находила выхода. Кто ты такой, чтобы не пускать мою маму в ее собственный дом, чтобы утешить собственного сына. Я подошла к дому и бросила на землю свою охапку хвороста.

– Это ужасно, миссис Финч.

Не нужно повышать на нее голос.

– Бранд обрабатывает рану. Нам нечем облегчить Дарреллу боль. Но другого выхода нет.

На этот раз мама зарыдала так громко, что испугала меня. Я никогда не слышала, чтобы она так плакала. Я не понимала, что она пытается сказать. Твое лицо еще больше покраснело от жалости.

– Мне нужно идти обратно, чтобы держать его, – сказал ты. – Вы подождете снаружи, потом вы понадобитесь ему.

Я подошла к маме и обняла ее за плечи. Она вздрогнула и прижалась лицом к моей шее. Я чувствовала ее слезы на своей груди. Объятия мамы меня очень смутили. Мне не хотелось двигаться, чтобы она не осознала, что делает.

Мы встретились с тобой взглядами. В твоем было облегчение. Ты решил, что я буду тебе помогать. Ты подошел и в знак благодарности сжал мою руку. Еще до того, как ты убрал свои пальцы, до тебя дошло: ты до меня дотронулся. Ты сжал мою руку снова – так ты просил прощения. По твоему лицу было видно, как тебе неловко. Ты быстро юркнул обратно в дом, ведь легче иметь дело с безногим пациентом, чем с двумя обезумевшими от горя женщинами.

Через несколько часов, когда я сидела у ручья, мама подошла и встала рядом.

– Он отдыхает, – сказала она. Я встала и посмотрела на нее. Если бы я смогла, я бы ее обняла.

Ее лицо было обмякшим и усталым.

– Это была его единственная надежда, – сказала она и посмотрела на воду, по которой плыли обрывки папоротника. – Воспаление убивало его.

Я помнила, как она убирала густой гной с его пятки и не могла вспомнить только одного – когда в последний раз она говорила со мной так.

– Если уже не убило.

Я взяла ее руку и крепко сжала. Она была такой родной, мамина рука, я много лет до нее не дотрагивалась. Это не вызвало у нее никакого протеста.

Бледный диск солнца, почти скрытого облаками, поднялся и тут же стал опускаться. Живот начало подводить от голода.

Жирная капля дождя упала на ее щеку, и мы обе подняли головы. Я почувствовала, как на мое лицо упала еще одна. Мама вытянула перед собой обе руки.

Облака, клубившиеся над нами весь день, разразились дождем. Ручей вздулся пузырями.

– Будь что будет, – сказала мама, посмотрела на меня и отвернулась.

Бранд прижег культю.

Весь потный, Гораций Брон принял от нас в дар за работу яйца, хлеб и яблочный пирог. Скромное подношение, даже несмотря на то что мамины пироги считаются лучшими в городе. Мелвин Бранд взял хлеб и ногу, завернутую в тряпку с камфарой.

Он сказал, что похоронит ее. Интересно, правда это или нет. Когда-то давно я слышала, как кто-то говорил, что он изучает трупы, чтобы понять, из чего состоит человек.

Теперь у него появилась возможность изучить ногу живого человека.

Ты ничего не взял, а позже принес нам застреленную куропатку.

Весь оставшийся день я собирала в ведра дождевую воду. У нас было полно стирки. Так распорядилась мама, но теперь все было по-другому, и я выполняла ее поручение с удовольствием. Худшее осталось позади, а у нас полно дел.

Если Даррелл думал, что знает о боли все, он сильно ошибался.

Дни были заполнены тяжелой работой, под ноябрьскими дождями. Неужели запах виски и крови останется в доме навечно? Из-за сырости и холода невозможно было проветрить дом, но когда-нибудь мы обязательно это сделаем. Даррелл метался по кровати и кричал. Он говорил, что нога никогда еще не болела так сильно. Мама говорила, что этого не может быть, что ноги больше нет, но все напрасно.

Я думала про Мелвина Бранда, вдруг Даррелл чувствует, как его ногу снова режут?

Мама проснулась ни свет ни заря, чтобы испечь пироги на продажу в лавке Эйба Дадди. Без помощи Даррелла наш урожай был скудным, и она очень беспокоилась, как мы переживем эту зиму, даже с учетом запасов виски. Я досуха выдаивала бедное Существо, пытаясь выдавить каждую каплю сливок для сыра.

Сена в овине было больше, чем в прошлом году, но явно недостаточно для коровы и лошади.

Однажды ты заглянул к нам с Джипом и принес Дарреллу костыль, собственноручно вырезанный из дерева. Даррелл обрадовался, и маме было приятно. Ты всегда был хорошим соседом.

Джип бросился ко мне, а я тайком от мамы скормила ему кусочек сыра. Он облизал мне руку длинным розовым языком.

Я завидовала твоей собаке: у нее есть теплый язык и она живет с тобой.

В промежутках между приступами боли Даррелл садился за стол и как мог помогал маме по хозяйству. Когда у нее уже не оставалось сил его утешать, она давала ему Библию и заставляла читать вслух, пока она работает. Мне нравился его бархатный голос и то, как бегло он умеет читать.

Боли никак не проходили, хотя он и говорил, что ему с каждым днем становится все лучше. Рана оставалась чистой, мама считала это большой удачей. Она меняла повязки утром и вечером, и с каждым разом он сопротивлялся все меньше. Я заставляла себя не смотреть на странный, неестественный обрубок его ноги. Бог знает почему я не могла испытывать большего сострадания к человеку, лишившемуся части самого себя.

Я принесла корзинку с яйцами. Там было двадцать одно яйцо – очень много для этого времени года, и положила руку маме на плечо. Она дернулась, чтобы стряхнуть ее.

Мы вернулись к тому, что было.

Деревья стояли голыми. Мир стал серым. Мне приходилось ходить за хворостом все дальше в лес.

Лес мне напомнил о тебе. Теперь, потрясение от того, что я сделала, ушло, и я ясно понимала, что больше никогда в жизни к тебе не прикоснусь.

Это было тяжело, и я, как могла, отвлекала себя тяжелой работой на грани выживания. Я таскала дрова для печи, а ты рубил и пилил бревна, продолжая строить комнату, которая предназначалась для Марии.