– Хорошая корова.

Потом смогла выговорить: «Фантом».

Животные удивленно уставились на меня и потянулись ко мне носами.

Я громко рассмеялась.

Мама уже ушла спать, а Даррелл все еще сидел за столом и читал, я села рядом с ним дошивать сумку. Когда мама уснула, Даррелл молча придвинул ко мне Библию. Он знал даже страницу, на которой я остановилась.

Мы молча переглянулись. Потом он смотрел, как я читаю. Он никому не расскажет.

«У рек Вавилонских мы сели и заплакали, когда вспомнилось нам о Сионе.

На ивах посреди него повесили мы арфы наши.

Ибо там спросили нас пленившие нас о словах песен и уведшие нас – о пении: «Пропойте нам из песен Сионских»

Как споем мы песнь Господню на земле чужой?»

Я плакала, так мне стало жалко тех, кто попал в плен и под ивами над рекой под звуки арфы изливал свое разбитое сердце.

Я проснулась рано утром, до того как приняться за утренние дела, пошла в лес по усыпанной опавшими листьями тропинке к папиному камню. Небо было розовым, солнце едва появилось над горизонтом. Оглядевшись, я убедилась, что я здесь одна.

Я залезла на камень, закрыла глаза и запела.

Мелодия была без слов, одни «А», да «О». Этой песне когда-то давно научил меня папа.

Сначала звук меня смутил, я оглянулась, как будто деревья могли стать моими критиками. Я хрипела и скрипела. Воздух кончался еще до того, как я начинала звук. Я сглотнула, сделала глубокий вдох и попробовала еще раз. Мягче, мягче. Немного лучше на этот раз.

Пусть тело твое отдыхает, говорил мне папа, когда мы приходили сюда попеть. Представь, что оно погрузилось в сон. Пусть не спит только мелодия.

Песня звучала все лучше и лучше. Теперь дыхания хватало на более долгий период. Но морозный воздух холодил горло.

Начни мягче, мягче. Я как будто слышала папин голос. На воскресных службах он был самым лучшим певцом в городе. Все это знали. Он всегда запевал.

Я попробовала снова. От удовольствия, которое мне доставляло пение, кожа покрылась мурашками.

Я закрыла глаза и пыталась представить, что тело спит и только мелодия пронизывает все вокруг. Я пела снова и снова, пока звук не стал легким, чистым и податливым. Что именно позволило мне получить такой звук после стольких лет полного молчания? Как я могла раньше прятать его?

Я пела, широко раскинув руки, глядя на верхушки деревьев, которые покачивал утренний ветерок. Мой голос был не похож на тот, которым я пела в раннем детстве.

Я спела новую мелодию, ту, которая звучала выше, чем прежняя. Я даже вспомнила слова. И хотя я не пробовала их еще произносить, мне не хотелось сдерживаться в такой момент.

О, Любовь, весной ты – праздник!

О, Любовь, золотоволосая!

О, Любовь, ты женишься на мне?

О, Любовь, будешь ли ты всегда моим?

Вскоре мне пришлось замолчать. Горло снова устало. В следующий раз, когда мне удастся улизнуть из дома, нужно будет опять попробовать. Я спрыгнула с камня, как со сцены, и повернулась к тропинке, ведущей к дому.

На ней стоял и смотрел на меня ты.

Я прикрыла рот рукой и зажмурилась.

Когда я снова открыла глаза, ты все еще стоял здесь, в изумлении глядя на меня, как будто не в силах узнать.

Я обошла тебя и со всех ног понеслась домой.

Утренняя работа показалась мне пыткой. Все делалось через силу и валилось из рук. Я раздавила яйцо и уронила его себе на ботинок. Вместо растопки притащила дрова. Мама ворчала, но я едва слышала ее голос.

За завтраком я намазала маслом обе стороны хлеба, мама снова на меня накричала. Даррелл громко хохотал, впервые за долгое время я услышала, как он смеется.

Меня распирало от гордости: Мария учит меня говорить. Моя голова заполнена музыкой. «О, Любовь, будешь ли ты всегда моим?»

Я не могу забыть, как ты на меня смотришь.

В дверь кто-то постучал.

Мама вытерла руки о фартук и натянула чепчик. Расправив плечи, она распахнула дверь. Освещенный утренними лучами солнца как посланник небес в дверях стоял ты.

– Доброе утро, миссис Финч, – сказал ты.

Мама едва заметно наклонила голову в знак приветствия.

– Мистер Уайтинг.

Я прижалась к стене, юркнув в тень от двери, и не могла отвести от тебя глаз.

– Как Даррелл?

Мама крепко сжала губы и ничего не ответила. Ради бога, мама, отвечай добром на добро! После всего что ты сделал для нас. Я съежилась от ее грубости.

И потом ты сказал:

– Могу ли я поговорить наедине с вашей дочерью?

Тишина. Только солнечные лучи освещают дверной проем.

Если бы у меня был язык, он наверняка бы стал сухим как соль.

Мама не сдвинулась с места, лишь ее спина напряглась.

– Поговорить с моей дочерью? – «Поговорить» звучало с сарказмом. Сидя у мамы на коленях, мы учимся музыке, которая превращает слова в поцелуи или проклятия.

Мама толкнула дверь к стене. Я отпрыгнула, чтобы меня не ударило.

– Заходи, – сказала она равнодушно. – Она здесь. – Она кивнула в мою сторону и снова села за стол к ведру с окровавленными повязками. Она стирала их, вытаскивая по одной и отжимая.

Господи, дай мне сил!

Ты вошел в дом.

Для того чтобы пройти через дверной проем, тебе пришлось пригнуться, но, оказавшись в комнате, ты выпрямился и занял собой все пространство. В руках ты теребил шляпу с потеками пота.

Я заставила себя выпрямить спину, как мама, и сделала шаг вперед. Но вытянуть руку и дотронуться до твоей руки было выше моих сил. Только не при ней.

– Мне хотелось бы поговорить наедине, – ты обратился к маме, но смотрел на меня.

– Все секреты останутся при мне, – проговорила мама, мешая в ведре повязки, как суп. – Если тебе нужно что-то сказать, говори здесь.

Я была готова ее задушить. Я едва сдерживалась. Ты стоишь здесь, ты пришел за мной. Заметно, что я вся дрожу?

Видно, как ты расстроен, потрясен. Неужели ты можешь быть столь неуверенным в себе? Будь я на твоем месте, я бы не переставая любовалась своей кожей. Но, видимо, ни крепкие бедра, ни мускулистая грудь никак не могли помочь тебе справится с тем, что тебя беспокоило.