Так и случилось, и странно и весело мне было слышать, как голос этого пожилого, почтенного человека читает такую разбойничью сказку.

Я сижу на крыше девятиэтажного дома и курю сигарету. В первый раз я покурил в шесть лет, а на крышу забрался в одиннадцать.

— Неплохо, Серёжа, с первых строк неплохо. Так ты правда так рано начал курить?

— Да, — искусно ответил я на такой каверзный вопрос.

Сейчас мне не шесть и не одиннадцать, мне семнадцать лет, и я курю на крыше.

— Угу, так, интересно, и так всё время будет? Лихачёв, пожалуй, что и читать не станет, а вот Вера Семёновна, очень даже рада будет, хорошо, — Н.А. практически бормотал себе это под нос.

Он так и дальше читал и всё комментировал, а мне стало неловко смотреть в свой текст, он показался мне ужасно глупым и никудышным.

Я отвёл взгляд от монитора, и начал разглядывать стол, в то время как Н.А., видимо, увлёкся рассказом, и на меня внимания не обращал.

Какие-то документы, стопка сочинений, судя по почерку — где-то пятый класс. Я взял их, немножко почитал, и видел, что под ними лежала папка с файлами, и название до ужаса было мне знакомо. Я незаметно от Н.А., который дошёл до моей поездки в автобусе, взял себе эту папку. Да, всё верно: она называлась «Красота в сером дыме любимого города». Голова опять закружилась, подташнивало, но интересно было больше: я начал листать эту папку. Вот, что я успел оттуда выудить:

«В лес, в лес, в лес! Обязательно в лес, в самый тёмный лес, я пойду в лес, чтобы проспать там всю ночь, но перед этим выпью водки, чтобы хватило сил. Ведь чем глубже корни уходят во тьму, тем выше ветви тянутся к солнцу».

«Они даже не извинились, просто посмеялись, но они хотели меня спасти, думали, что я умер, как будто я могу так просто умереть!».

И всё в таком духе. Это писал Влад.

Я отложил папку, Н.А. продолжал читать и бормотать себя под нос, его голос немного повысился, видно, ему нравилось.

А на столе лежало ещё много папок с самыми разными названиями, и одно из них вы знаете «В моей квартире погасло солнце». Здесь был сборник стихов, честно говоря, не очень хороших, я всматривался в них, и тут Н.А. обернулся ко мне и спросил:

— Имена, конечно, нужно поменять, Серёжа, потому что когда выйдет, могу обидеться, особенно Дмитрий…

Н.А. увидел у меня в руках папку.

Я молчал.

— Ах, Серёжа, это так, можешь на это не смотреть, это всё не то, с этим ничего не выйдет, давай, пожалуйста, продолжим читать дальше.

Но я не хотел.

— А почему так, Николай Алексеевич?

— А что такое, Серёжа? Это просто старые работы, их ребята несколько лет назад писали, я вот сейчас взял себе, заново просмотреть…

— Нет, Николай Алексеевич, вот это вот Влад писал, а вот эти стихи Саша. Они кое-что мне показывали, но про вас ничего не говорили. Они постоянно что-то в телефоны писали…

Николай Алексеевич, что называется, сконфузился, смотрел на папки, которые он пытался скрыть у себя же на столе. Странно это, но Николай Алексеевич такой человек, он никогда и ничего не умел скрывать, а старое доброе дедовское соврать — вовсе не понимал.

— Только зачем было мне тогда говорить, что я чем-то особенный и у меня одного хорошо получается писать, Николай Алексеевич? Я же не против, чтобы Саша, Влад, и вот ещё, кажется, человек десять что-то писало. Зачем нужно было говорить мне, что я такой один?

Н.А. молчал, поначалу улыбался, затем перестал, держал в руках карандаш, потом, видимо, поборов себя, начал говорить надрывным, срывающимся на плач голос, столь характерным для учителей русской литературы.

— Да ведь ты, Серёжа, и вправду особенный. Я думаю, у тебя лучше всех получилось. Жаль, что теперь всё так вышло.

Глубокий вдох и ещё более глубокий глоток воды.

— Я же знал, Серёжа, что так просто тебя или ещё кого-то уговорить писать не получится, да и жизни бы в этом не было. Так бы никто не поверил, что он и вправду станет большим писателем, что у него всё получится, и не нужно останавливаться писать?

— Так это неправда, что у меня хорошо выходит писать?

— Какая же это неправда, Серёжа! Ещё какая правда, вот хотя бы, когда ты описывал сцену с девушкой и с гитарой одними и теми же словами, это прямо-таки постмодерн, нет, на самом деле, — и Н.А. опять повернулся к монитору, зачем-то выделил этот участок и водил по нему курсору мышки, но вот я ему уже совсем не верил. Мне стало стыдно.

— Тогда и другие выходят, тоже особенные. И у них тоже постмодерн. Или вы хотите сказать, что только я один хороший?

— Как бы тебе сказать, мой дорогой.

Н.А. снял очки, посмотрел на меня и выглядел уставшим, старым и разбитым.

— У меня жена — инвалид, Серёжа. Она совсем даже не ходит, мне за ней столько ухаживать надо, а я её так люблю! Дети больше не приезжают, а какая зарплата — ну разве на такую проживёшь? А в августе ещё дача сгорела! — Н.А. всхлипнул, — дача ладно, чёрт с ней с дачей! Но там все мои книги погорели, вся коллекция. Тяжело это всё Серёжа.

— Мне жаль, Николай Алексеевич. Только зачем вам надо были эти… сочинения?

— Я на конкурсы хотел отправить, вдруг какие и победят. А ты знаешь, что в этом году в конкурс в одном университете есть, призовой фонд в тридцать тысяч? Ну разве можно такое упускать, Серёжа?

Я не знал, можно ли такое упускать.

— А зачем нужно мне было говорить, что я один этим занимаюсь, и что у меня всё получится? И всем остальным тоже самое тоже, наверное.

— Ты, Серёжа, и вправду совсем по-другому пишешь, у тебя-то точно всё получится. А другим, я же говорил, Серёжа, иначе и писать бы никто не захотел. А так представь, ну скажем, пусть три сочинения победят, и твоё, поверь мне, точно там будет! — Н.А. снова надел очки, засиял последним огнём и продолжил: — ты представь, три, нет даже четыре сочинения от одной школы, да что там, от одного класса! И не в деньгах дело! Это же сколько наград школе, про нас же говорить целый год будут.

Да уж, это именно то, чего мне хотелось всю жизнь. Н.А. попал в самое яблочко.

Я сижу