тебя вроде как наша… Иль, можь, подыгрываешь мне?

Смеётся:

— Ворона соловью не подпоёт.

— Какая ж ты ворона? — согневилась я. — Не сплетай чего лишнего… А всё ж в интерес вбежать…Ты всё вот подпускаешь: наша козушка, юг наш уральский… Ты так говоришь, вровняшку ты нашенская откуда из Надеждинки иль из Черкасс.

— Тёть Нюр! — пала Цветочка мне к груди. — Да как же мне ещё прикажете говорить, если мои родители-удивители в Полтавке! Это в нашем же, в Саракташском, районе. Выше туда по Большому Ику… В Полтавке я народилась, выросла. В МГУ прорвалась с боями неместного значения. Всего на месяцок расслабилась после вступительных баталий, потеряла бдительность, и я уже в плену. Замужем за столичанином.

— Оя! — горделиво вознесла я палец. — Вона какие мы оренбургские! На сами на Воробьёвы горы взлезла. Радости слаще тебя благоверик во всей Московушке не сыскал! Ай да оренбургские! Ай да оренбургские! Вот так мы!! Вот так мы!!!

25

Русский что увидит, то и сделает.

Так-то я с Мишей — это внучок, назвали так в честь дедушки, Михаила моего, — посунулась это я с Мишей на станцию встречать Веру.

Пришлёпали.

Поджидаем рабочий поезд.

А вокруг хорошо-то как!

На небе ни хмуринки. Погодушка вкрай раскружилась.

Солнечный март играючи ломал зиме рога. Доил крыши. Озоровато гнал с весёлых нагорков сердитые ручьи.

Увидал мой Миша утку в канаве с талой водой, насмерть переполошился.

Заходился это выдернуть утку из лужи.

Взахлёб сорочит:

— Бабаль! Она ж застудится! У неё ангинка будет!

Посмеиваюсь я на те страхи и в печали смотрю на станцию…

Строил сам Миша…

Крепостно, на крестьянскую руку сладил. Постарела-то что… А жива…

Перехватило у меня дыхание. Дай ещё минуту, ударилась бы в слёзы. (Повсегда оно вот так, как только здесь окажусь.)

Да тут вывернулся из-за дома поезд. Высыпал, как горох из мешка, народко и убежал.

Стою перебираю глазами приезжан.

— Баушка, а баушка! — шумит калякуша. — Та вон тётенька не наша. Чужатка.

— Знамо… Слава Богу, что за бабкой не забыл свою мать в лицо.

— Бабаля! Да ты не споняла меня! — всплеснул мой упрямик ручонками. — Да она ну совсема из чужого места!

— А что, грамотейка, у неё на лбу прочитал?

— Прочитал… Раз нету такого платка, как на мне. Как на тебе.

На мне серела толстая, жирная пуховка.

В такую же по самые глаза запрятала я и Мишу.

Раньше я как-то не присматривалась, кто там что таскает на голове. А тут таким открытием было для меня, что правдоречивый пузырик своих, оренбургских, отличал по пуховым платкам!

А верно-таки подметил.

Добрую долю года женщины у нас в платках да не в абы каких.

Первый, набольший козырь платка — рисунок вязки. Узор. Пока никто не сыскал два платка с одинаковым узором. Да и не сыщет. Потому как всякий, какой хочешь узор — желанное дитя женской фантазии. А какой матери всхочется, чтобушки все детки были на одну личность?

И потом. Чего ж его выкамаривать, мастачить одно и то же? Это ж и глазу нудно, и душе тошно. А с другого боку забеги, так вовсе пустое всё то. Богом-то мы не обижены. У каждой и во сне не тают перед глазами, просятся на спицы новые узоры один другого казистей. Дюжину жизней изживи, а не выгонишь, не сработаешь всё.

Напротив. С летами свежих узоров болеет. На что навкруге ни положи глаз, видишь узор.

Окна в зиму стынут?

И всякий раз мороз негаданную картинку за милую душу подаёт на стекле. Поспевай только спицами снимать готовенькое. Случись же недосуг сейчас, так само ляжет на память и в вольную минуту достанешь из той кладовки припрятанное.

Или дождь в ветер.

Вот тебе и узор «косой дождик», «косорядка».

Ой! Да ну каких только узоров нету!

Тут тебе и «паутинка», и «узорчатая ягода», и «соты», и «глухотинка», и «корольки», и «мышиные тропки», и «снежинка», и «горох», и «пшёнка», и «ягодки», и «ягодка-перевяз», и «рыбьи глазки», и «кошачьи лапки», и «деревчики», и «зубочки», и «выворотный узор», и «шашечки», «шашечки», и «тройная ягода», и «мышиная тропка», и «кошачий глаз», и «крупная малинка», и «крупная малинка», и «цепочки», и «окошечки», и «змейка», и «змейка с отростками», и «гребешки», и «гармошечка», и «мышиный след», и «косые глухотинки», и «сердечко», и «ягодки с самоварчиками»…[187]

Последненький — моёшенький.

В музей вязала…

Страница повести «Оренбургский платок» с пометкой В.П. Астафьева. Рукопись.

А как оно у меня иной раз зарождается узор?

Не знаю, как его быстрыми словами и сложить…

Ну да ладно. Как есть…

Ну, вот представьте, как писатель мудрёно подбирается к своей книжке. Так и платошница часом подступается к узору.

Боже упаси, и узкой мысли не держала уравнять книжку с платком. Вовсе нет. А всё ж что-то такое сродственное, неминучее да и водится, ежли говорить про самое про начало.

Из ничего не сладишь чего. Даже женщину, по вере, не из ничего, а из ребра выстругали… (Бабака я грамотная. Читаю что тебе за академика. Намедни вон всего Гюго одолела. Так что не грех и своё мнение держать.)

Писатель как?

Ходит.

Ездит.

Встречается с людьми.

Слушает…

Не то что исключительная судьба — одно словонько может направить на тему. Сколь я читала про такое…

В когдашкину пору бегала вот эта расхожая побаска.

Бедный мелкий чиновник всю жизнь баюкал мечту купить охотничье ружьё. Множкие лета из последнего откладывал. Копеечку к копеечке сбивал. Взял-таки сердяга. Но на самопервой же вот охоте и посеял.

Услыхал анекдот этот Николай Васильевич. Не рассмеялся. А ответил «Шинелью».

Страница рукописи «Оренбургского платка» с «выговором» В.П. Астафьева: «Простите! Оказывается, печатано с двух сторон, а я читаю, подкладывая лист под лист. Ну, зачем Вы так печатаете-то? Бумаги нет? В. А.». Тут же, на полях, чуть ниже я прилепил свое карандашное покаяние: «Виктор Петрович! Раньше печатал с обеих сторон. Больше так не делаю. А.С.».

Писателю только маненько сюжетец подай…

Чуток похожее и у меня.

Глядишь, оно и похоже, как вилка на бутылку.

Однако ж…

Читала я про Даурию.

Живёт такая земля в восточном месте.

И так мне понравилась эта книжка-праздник. Так мне понравилась там природа…

Сплю, а сосны вижу. Амур-батюшку вижу.

У нас же тут в лесу сосны нету.

Не дочитала я ещё книжку, отложила початый платок. Взялась за новый и узор новый. По закраинам у меня, в кайме, скрозь сосенки. Ближе к серёдке тоже сосенки. А в самом в центре, почитай из конца в конец, пустила я толстой кривулиной решётку зигзагом. Амур это.

Вязала я своего «Амура» день-ночь.

Наехала на меня, что ли, такая радостная блажь — пою себе да знай