уж, так и сей, да всходов, дела то есть, не жди, ежель руки не сделают. Так что не выжидайте. Поняйте.

Играю я себе. Разговоры общие разговариваю. Вяжу.

Нет-нет да и словлю на себе долгий чей простой, как дуга, взгляд.

А, думаю, чего это оне меня глазами щупают? Что особенного-то чёрт во мне свил?

Бабка как бабка. Под заступ смирно поглядываю. Честь знаю. Зажилась…

И что ж вы думаете?

Болезный народко дотошный. Страх какой дотошный. Что да чего, да и признай меня скорбные лотошники за жёлтинску.

По телевизору видали вот намедни!

А саме кто я — не знают.

Засылаю вопрос, как звать-величать ту старуху, что видали?

— Не помним точно, как ей фамилия будет. Но какая-то такая… Из съестных.

Стали перебирать.

— Пельмешкина…

— Картофелева тире Оладушкина…

— Хлебникова…

— Хлебушкина!

— Борщова…

— Клёцкина…

— Пирожкова…

— Булочкина…

— Блинчикова…

— Блинова, может? — веду на путь.

— Ну а кто его упомнит?

— Можь быть, и Блинова, — неуверенно так переглядываются.

Тогда, думаю, надобно дать доказательность покрепче.

Улыбнуться!

Когда сымали на тельвизор про встречку платочниц с жёлтинскими школьницами, про то, как мы передаём им своё рукомесло, так я, старая глупуня, неумно как сделала. Улыбнулась. А рот-то рваный, дырявый, беззубый.

Надо бы припрятать, а я разинула… Радуйся, Акулька, журавли летят!

О Господи, грехи тяжкие!

Да разве долго мёртвому засмеяться?

Смотрела потом на себя по телевизору — так стыд чуть со стулки не спихнул…

Гляжу я на своих на лотошников и думаю. Ну, то я по телевизору улыбалась шире Масленицы. Ну, то ладно. Дело минулое. А дай-ка я и вам вблизях улыбнусь по-русски.

В моменталий узнали!

— Она! У той тоже не было передних зубов! Анна Фёдоровна Блинова!

— А позвольте, дорогая Анна Фёдоровна, с нашим чайничком к Вашему к самоварчику приткнуться, — ластится ко мне лотошный верховод.

— Я слушаю.

— Видите, не Вашего я стаду баран. Не оренбургский. Могу спросить глупость. Так что не взыщите… Я со стороны, чужесветец… Командировашка.

— Что-о? В больницу командировали?

— Не-е… Прикатил я, дурак до пояса, в Оренбургию на знаменитые на Ваши газовые промыслы. Но судьбе, ей видней, угодно было пристегнуть меня к больничному бережку. Оченно нужно мне это, скажу я Вам. Ну как стоп-сигнал зайцу!

— Постойте, постойте… Это что же, со своим лотом в командировку?

— Со своим… В поезде, в гостинице вечерами, вот тут в больнице… Да знаете, как лото времечко кокает! Без лото я б с тоски давно-о лапоточки откинул. Но не про меня речь… Я слыхал и песню про платок, и пропасть читал, в курсе даже про Жёлтое, «столицу оренбургских платков». Насколько я понял, в славу да в почёт круглый мастериц втакали ажурные паутинки, что первые добыли себе знак качества и свободно проходят в обручальное кольцо. Анна Фёдоровна, это на сам деле так? Или это сладкий художественный свист?[192] Ответьте Фоме неверующему.

Сняла я с плеч паутинку. Подаю ему.

— Нате, сизокрылый. Проверьте сами.

Лотошник сорвал с правой руки своё толстое, посредине с горбинкой, кольцо, поднял перед собой повыше глаз, чисто фокусник в цирке, и на красоту духом пропустил платок.

— Вот это ор-ригинальный номер! — в жарком восторге гаркнул он во всю больницу. — Да расскажи я дома — на веру не возьмут! Экий громадище ниточкой жикнул!

Всего-то один человек. А шуму пустозвонного, шуму… Черти делят горох тише.

— Да дорогая ж Анна Фёдоровна! — разоряется лотошный атаманец. — Я наверняка попаду пальцем в небо, если скажу… Только за то, что все мы тут увидели, не грех Вам брать со всякого носу по грошу, а у кого с горбинкой — по два с полтинкой! — и с этими словами бряк передо мной на коленки и в поклоне соснул мне руку.

Ну комик! Ну пустячий балабан!

Вспыхнула я вся порох порохом.

Понесла хвост чубуком:

— Послушайте! Ну на что ж вы ломаете комедищу? Заради чего с лакейской прытью руку мужатке лизать?!

Настёгиваю я так, а сама смотрю на лотошника ненастно, студёно, на-поди, пострашней, чем колорадский жучина на молоденький картохин листок.

— Да руки Ваши золотые не то что целовать!.. Мой быть, им памятника до звёзд мало! А то… Первый в России памятник вон даже свинье установили в городке Калаче под Воронежем. На клумбе под каштаном лежит-отдыхает госпожа Хавронюшка… В постамент скульпторы замуровали на удачу 90 копеек. Ведь свиномамка — это ж ещё и копилка… В Урюпинске стоит памятник козе-кормилице. А сколько памятников рассыпано по миру козлам, «лучшим друзьям» всех мужчин! А вот кто видел в Оренбурге памятник платочнице? Гордо молчите?

Ой да ну уж! Срочно подай ему памятник!.. Эвона какую отвагу дал куражу своему.

Эвона как разошёлся, ровно тебе в магазине мешок смелости прикупил…

— Да перестаньте мозолить язык! — пускаю я против шерсти. — Не то закройте дверь с той стороны. Играйте давайте лучше…

На том он и сел.

Пожал плечиками и пошёл понуро выкликать бочонки.

Поостыла я малок.

Посматриваю искоса на лотошного предводителя и неловкость всё круче забирает меня.

Да-а, наложила на себя такую, думаю, блажь, от которой посторонние как только с диву не упали.

Может, он от чиста сердца, а я — закройте дверь с той стороны! Задала такой пыли! Ох, и тиранозавриха…

Может, хоть каплю, а ну и в самом деле про руки про мои его правдушка?

Доброе слово и кошке в отраду, говорю я себе. Ты-то на кой леший от того слова на стенку готова лезть? Бросай давай такую замашь. Охолонь. Не больно горячись, а то гемоглобин ещё падёт… Да не смотри на командированного комом. Смотри россыпью.

Толкую я это себе, вроде отходчиво улыбаюсь.

Поднял мой обиженный лотошник покаянные глаза.

В ответ несмелую, смазанную посылает усмешеньку:

— Во взгляде Вашем ясно читаю про себя: люблю тебя, как клопа в углу, где увижу, тут и задавлю. Анна Фёдоровна, уж лучше мазните меня по моське, только не калите себя. Не жгите нервы. Не серчайте.

— Ну… Что прошло, пускай идёт. Ворочать не побежим.

— Анна Фёдоровна, — говорит он в задумчивости. — А нельзя ли… Барабанные палочки, одиннадцать… А нельзя ли механизацию какую удумать в Вашем деле? Венские стулья. Сорок четыре. Скажете… Туда-сюда, обратно в сумку. Шестьдесят девять… — И он безразлично сронил бочонок назад в мешочек. — Скажете, пристал, как дуроплёт какой на подгуле к столбу. Не серчайте. Влюбовину мне всё это.

Вследки за бочонком в мешочек сухой плетью пала стоймя и его рука. Но забыла погреметь бочонками. Не достала нового.

Так и затихла. Замолкла в мешочных потёмках.

Игра обломилась.

И мне тоже расхотелось лотошничать.

— Ещё до войны, — вспоминаю, — мой покойный