В это время вернулась госпожа Федюшина, вся мрачная, с красными пятнами на скулах, и мы тронулись вслед за Вероникой Адамовной – тёмно-серый «УАЗ Патриот» шёл впереди, показывая дорогу.

За городом дождь усилился. Местность, где мы остановились спустя три с половиной часа, показалась мне какой-то мышиной дырой. Дороги больше не было, вместо неё – грунтовая, глинистая проплешина среди мёртвой чащи, упадающей в бурелом. Ещё с полчаса мы стояли под дождём, глядя на этот безнадёжный пейзаж, пока из леса не вышли две мужские фигуры в брезентовых накидках, из-под которых виднелись чёрные рясы наподобие мокрых длинных юбок.

Вероника Адамовна заглянула в салон «ягуара» и сухо сказала: «Вадим, бери свои вещи. Пора идти». Мы все вышли из машины. Водитель открыл багажник и подал Вадику две массивные сумки, в то время как мать пыталась подсунуть ему зонт.

…Мы смотрели в спины этой странной компании, уходящей в лес: два длиннополых монаха с тяжёлыми сумками и Вадик с женским зонтом, в белоснежной спортивной одежде.

Когда я обернулся, «ягуар» уже отъезжал.

Меня окликнула Вероника Адамовна, предложив подвезти в город. По пути она сказала, будто отвечая на чей-то вопрос:

– Ничего, привыкнет. Куда он денется? Если только мать сама не заберёт…

Я спросил, каким путём доставляют в монастырь продукты и всё необходимое – так же, через лес?

– Нет, главная дорога по воде, через озеро. Это с другой стороны.

Во вторник редактор с растерянным лицом сам принёс мне телефонную трубку: «С тобой опять хочет босс говорить!»

Федюшин неуверенно поздоровался и назвал себя, будто я мог его не узнать. Просто удивительно, как он запинался и с каким смущением выбирал слова.

Главное, что я услышал: теперь он по гроб жизни обязан мне – я спас его единственного сына, и он, Геннадий Ильич, уже очень скоро найдёт способ меня достойно отблагодарить. Вот только немного освободится от проклятых дел и специально приедет в редакцию.

Я не знал, что сказать, поэтому сказал: «Спасибо».

Кому-то может показаться, что разговор с этим могущественным человеком, одним из самых богатых в нашей стране, подарил мне новые надежды или заставил чего-то с нетерпением ждать. Нетерпения точно не было. Но, по правде говоря, и надежда, и кое-какие ожидания в тот день появились – не буду скрывать.

Я был ещё под впечатлением этого разговора, когда Алёша, дождавшись моего возвращения домой, вручил мне принесённое из школы письмо, в котором строго напоминалось, что, согласно решению родительского комитета, не позже чем в недельный срок нужно сдать в школу двенадцать тысяч рублей. В том числе пять тысяч на ремонт кабинета обществознания, столько же на проведение праздника «Школьные годы чудесные!» и две тысячи – на цветы для Инны Захаровны Стриж. Я спросил, кто такая Инна Захаровна, но Алёша затруднился ответить. Жена Лариса вдруг пожаловалась, что лично ей никто никогда не дарил цветов сразу на две тысячи рублей. Я считаю, она это не к месту сказала.

К сожалению, наши отношения с женой в последнее время стали похожи на частично затонувший корабль, который не может полностью утонуть просто из-за того, что сидит на мели. Мы почти не разговариваем друг с другом – только обмениваемся короткими дежурными репликами на бытовые темы. О том, что с апреля не заплачено за электричество, что в магазине «Пятёрочка» растворимый кофе дешевле на сорок шесть рублей или что в этот раз прислали подозрительно большой телефонный счёт.

Раньше мы охотно общались на любые темы, даже спорили иногда о политике. Лариса, например, по разным поводам восклицала: «Да что ж это у нас за страна такая ненормальная?!» Я ей тогда отвечал, что страна у нас, в общем, нормальная, но с очень сложной, зато и великой историей. У Ларисы это вызывало только раздражение и сарказм. По её словам, она предпочла бы что-нибудь менее великое, но более человечное и удобное для жизни.

Ещё не так давно мы с Ларисой были, можно сказать, пылкими возлюбленными. Мы то ревновали и ссорились, то устраивали счастливые безумства в самые неподходящие моменты. Потом это как-то само собой кончилось, и мне стало казаться, что сильные чувства из наших семейных отношений ушли – надо привыкать жить спокойно и разумно, как большинство взрослых людей.

И тем острее меня поразил инцидент с вазой, случившийся в конце весны. Эту вазу из простого, бесцветного стекла я купил после того, как Лариса в очередной раз заметила, что ей некуда ставить цветы на высоких стеблях, которые дарят на дни рождения или восьмые марта. Даже не знаю, что мою жену больше порадовало: новая ваза или охапка белых хризантем, не приуроченных ни к какому специальному дню. А в мае, воскресным утром, делая уборку, Лариса уронила вазу, и она раскололась на четыре или пять острых длинных кусков. Алёша даже закричал: «О-о, круто! Как кинжалы!»

А Лариса ушла на кухню плакать. И она там рыдала так долго, отчаянно и безнадёжно, как будто вместе с копеечной вазой разбилась и погибла вся её жизнь. И я просто не знал, как утешить, не находил уместных слов, кроме обещания купить другую вазу.

В середине августа праздновали десятилетний юбилей газеты: начальство пригласило на вечер в ресторан «Шахерезада» самых крупных и щедрых рекламодателей, и нам, сотрудникам, сказали прийти по-семейному, со вторыми половинами. Мы с Ларисой на такие мероприятия выбираемся редко, и, возможно, поэтому она так волновалась, придумывая, как уложить волосы и что надеть. Выбрала наконец тёмно-синее платье в стиле ретро, не новое, но зато самое милое; завила волосы крупными локонами и заколола назад и вверх. Я видел, какое внимание обращали на неё мужчины, как заигрывали с ней, приглашали танцевать, и она всем отвечала мягкой стеснительной улыбкой.

И вот там, в ресторане, на фоне застолья, пиджаков с отливом и вечерних платьев со стразами, я совсем по-другому, со стороны увидел свою жену. Я заметил в ней хроническую, как заболевание, невыносимую для моих глаз приниженность. Конечно, я ничего такого ей не сказал. Мне легче откусить себе язык, чем сказать ей вслух, что она, моя Лариса, была одета беднее других и вела себя так, будто каждый из присутствующих достойней и лучше, чем она. Но именно это я увидел. И именно это вогнало меня в состояние вины. А ещё я понял, что по своей воле никогда не уйду от Ларисы, не смогу покинуть её – даже если она будет ко мне относиться холоднее, чем сейчас.

На следующее утро, после того как Геннадий Ильич произнёс по телефону слова: «по гроб жизни обязан» и «найду способ достойно отблагодарить», – я проснулся с удивительно счастливым предчувствием.

Так случается, хоть и очень редко: в какой-нибудь тусклый, неприглядный вторник вдруг возникает острое чувство субботы. И тогда кажется, что этим чувством все прочие дни, прожитые бездарно и безрадостно, могут быть оправданы и спасены.

Каждый вторник у нас в редакции устраивают планёрки, где объявляют что-нибудь неприятное. В этот раз главный редактор сказал, что публикации в нашей газете стали чересчур благостными, не хватает смелости и остроты. В крайнем случае, немного жареного тоже не повредит. Здесь он со значением посмотрел на меня, как будто я теперь умею проникать в такие сферы, откуда к нам просачивается всё самое острое.