— Спасибо, — сказал Степанов. — Вот это серьезный разговор. Если не возражаете, поедем ко мне после обеда, позвоним в Цюрих, Ростопчину, он финансовая пружина всего предприятия, без него вряд ли что получится, договоритесь о встрече... Можете полететь отсюда домой через Цюрих?

— Конечно, — ответил Розэн. — Послезавтра — пятница. Банки еще открыты. Мне будет очень интересно познакомиться с мистером Ростопчиным. Не скажу, что у меня есть свободные деньги, но я готов потратиться, — не с прибылей компании, а отдать свои, кровные, — потому что испытываю душевную потребность быть вместе с вами и вашими друзьями, мистер Степанов.

Цюрих дали довольно скоро, потому что Степанов позвонил старшей на международную станцию и объяснил, в чем дело; Ростопчин был в офисе; голос грустный, надломленный какой-то.

— Что стряслось? — спросил Степанов. — У тебя какие-то неприятности?

— У нас неприятности, — уточнил Ростопчин. — У тебя, у меня, у нас. Ты должен прилететь ко мне в Цюрих завтра же!

— Что случилось?!

— Мне безумно жаль господина Золле. Он в ужасном состоянии но не говорит толком, что стряслось. Кажется, денежные затруднения. Я звал его сюда, он не хочет, я предложил ему прилететь в Лондон восьмого, к нам с тобою, он согласился... Но самое ужасное что Лифарь послезавтра решает судьбу писем Пушкина и стихов Лермонтова. Я не уверен, что он решит правильно. Нужна твоя помощь, поэтому, пожалуйста, бери первый же самолет...

— Погоди, Женя. У меня же нет паспорта, визы... Я не получу ее сразу... Надо ждать, это нереально... Тем более я добился полета в Лондон, перелопачивать поздно...

— Перелопачивать? — Ростопчин вздохнул. — Хороший русский — мое успокоение, как маслом по сердцу, этого слова в годы моего детства я не слышал.

— Нравится?

— Очень.

— Я рад. Придется тебе съездить к Лифарю одному, Женя. Или с господином Розэном...

— Кто это?

— Тоже, вроде тебя, буржуй. Только он из шахтеров, а не аристократ. Я передам ему трубку, а потом мы с тобою договорим, ладно?

— Ах, как это все ужасно! — Князь вздохнул. — Визы, паспорта, границы... Как его зовут, этого господина?

— Иосиф Львович.

— Хорошо, что не Виссарионович, — улыбнулся Ростопчин, — а то б мне пришлось стать по стойке «смирно».

Степанов протянул Розэну трубку, тот откашлялся, словно ученик у доски, и сказал:

— Здравствуйте, ваше сиятельство, это Иосиф Львович... Мне очень приятно говорить с вами! Я заочно познакомился с вашей деятельностью, и она кажется мне благородной... Вот...

«Долго, видно, готовил фразу, — подумал Степанов, — все то время, пока мы ехали, не иначе. Такого рода торговый человек нам не помешает, у него глаза ледяные, уж если что решил, то не отступит».

— Я не скажу, что у меня куры не клюют «баки», — продолжат между тем Розэн, — но пару десятков тысяч я готов внести для первого раза. Мистер Степанов рассказал об аукционе в Лондоне... Я не смогу там быть, но я полечу в Нью-Йорк через Цюрих, позвоню вам сразу же...

Паша посмотрел на Степанова; лицо его было, как у мальчика — нескрываемо-радостно; он поднял большой палец, накрыл его ладонью, а после «присыпал солью»; так в детстве мы выражали высшую форму радости, вспомнил Степанов; Паше, наверное, лет тридцать, он ближе к моей Бэмби, чем ко мне, странная проблема тяготения поколений, водораздел памяти, чертовски интересно; хотя говорят, что в старости очень хорошо помнится детство, все возвращается на круги своя; жаль только, что круг — последний...

Запись телефонного разговора Степанова и Розэна с Ростопчиным была переслана представительством в Цюрихе («Юридическая контора Мэнсона и Доу») в Гамбург, Фолу, той же ночью; его, однако, там уже не было, вылетел в Лондон; отправили вдогонку утром, шифрограммой, с пометкой «спешно».

В десять часов Фол прочитал телеграмму, попросил отправить запрос на Розэна, «находящегося в настоящий момент в Москве, но базирующегося на Панаме, какой-то бизнес, подробности неизвестны», и отправился на Нью-Бонд-стрит, 34, в фирму «Сотби».

«Милостивый государь, Николай Сергеевич!

Нехорошо, конечно, злорадствовать, по можно ли считать злорадством справедливость, которая не всегда благостна, но зато разит грешника?

Вы, наверное, слыхали уже, что Надежда Забелла-Врубель, забрюхатев, перестала петь, отошла от театра, и заработок в семье декадэнтского Юпитера сильно поубавился, пришлось жить только от продажи картин. Увы, не перевелись еще аристократы (не могу взять в толк их поступки, оригинальничанье, что ль? Или детская безответственность?), которые покупают в свои коллекции отвергнутого императорскими музеями Врубеля. Ладно б торговцы, в них не наша гниль, юркость в них, заимствованная на Западе, из чуждых нам палестин, а то ведь прекрасных родов дворяне дают ему деньги, а он все малюет, малюет, малюет...

Сказывают, работал он денно и нощно, чтобы ублажить свою брюхатую, чуть не по восемнадцать часов, даже при электричестве, без естественного света (оттого такая мазня), кое-как сводил концы с концами, много скандалов было с его «Демоном», — не услыхал Господь наши мольбы, чтоб не прикасался к Лермонтову, да тут родился ребенок, нареченный, конечно же, Саввой, хм-хм, Савва Врубель, чисто по-русски, чтоб ни у кого сомнения не было, что, мол, лях или какой-то литовец. Кстати, его любимая игра называется «Оргия», да, дал именно так, верные люди сказывали, что еще на хуторе у старика Ге они устраивали Оргию Роз, но ведь от Роз до чего иного один шажочек, слово-то Оргия определенный в себе несет смысл...

Так вот. Савва Врубель младенцем почил, простудившись в дороге.

Конечно, нельзя по-человечески не сострадать отцовскому и матерински горю. Глядишь, эта жертва, как возмездие, очистит его и отторгнет ото всего того, что приводит нашу православную публику в негодование столь же справедливое, сколь откровенно, без обиняков, выражаемое.

Мой удар по его «Демону» доставил декадэнту ряд неприятных минут, ведь не один уж был, а с семьею, заботы житейские стали понятны ему, не витать в эмпиреях да жить за счет Мамонтовых и Морозовых, пора и своим трудом, своей головушкой думать.

Посмотрим, куда его понесет теперь. Удар был силен, как очистительная гроза с молнией. Кто знает, может, вернется в Лоно? Я первым тогда протяну ему руку, первым напечатаю статью, потому что не злоба двигала мною или зависть, но лишь скорбь о попранных традициях, о насилии над светлыми идеалами Православия...

Поживем — увидим.

Милый Николай Сергеевич, был бы бесконечно Вам признателен, посодействуй Вы отправке моего гонорара за пятый и четвертый номер, да и аванс не дурнехонько б получить, мы с Танечкой решили поехать на воды в Виши, а там курс весьма дорог.

Сердечно Вас обнимаю, оставаясь Вашим покорным слугою,