Ясное дело, я чрезвычайно усложнил свою работу. Я ведь должен был заниматься техникой заседания: наблюдать за выпуском вызванных, за обеспечением членов Политбюро нужными материалами), и следить, чтобы Политбюро не делало ошибок, принимая снова решения, которые были уже раньше приняты, или наоборот, вразрез с недавно принятыми (в таких случаях я брал слово и напоминал Политбюро), и внимательно следить за прениями, чтобы понимать все нюансы, и в то же время формулировать постановление по только что пройденному вопросу. Видя, как я с этим справляюсь, Зиновьев говорил: «Товарищ Бажанов, как Юлий Цезарь, может делать пять дел одновременно». Я не знал, что Юлий Цезарь обладал этой способностью, но не мог быть равнодушным к комплименту Зиновьева.

Между тем скоро я сделал еще один шаг в моем аппаратном восхождении. На заседании тройки я сказал: «Вы принимаете на Политбюро очень много хороших постановлений, но вы не знаете, как эти постановления выполняются, и зачастую – выполняются ли они. Конечно, нецелесообразно создавать какой-то добавочный аппарат контроля за выполнением решения – все в работе Политбюро абсолютно секретно, и нельзя увеличивать круг лиц, знакомых со всеми этими секретами. Между тем есть простой способ осуществить хотя бы в общих чертах этот контроль всех вопросов, обсуждаемых на Политбюро. Я хорошо знаком и с духом, и с буквой постановлений Политбюро – я их записываю и часто формулирую. Поручите мне контроль за выполнением постановлений Политбюро – я буду обращаться к руководителям ведомств, которым выполнение поручено; как бы ни оценивать вес этого контроля, уже одно постоянное напоминание руководителям о том, что есть глаз Политбюро, постоянно следящий за выполнением, не может не иметь положительного влияния».

Каменев и Зиновьев нашли это вполне логичным и согласились. Сталин молчал; он прекрасно понимал, что это идет по линии усиления его власти – его помощник будет контролировать деятельность всех министров и членов Центрального комитета; это усиливает его значение. При этом он смотрел на меня тем же пытливым взглядом, который, кроме того, говорил: «Ну, ты, кажется, далеко пойдешь».

Контроль за исполнением постановлений Политбюро я вел так. Были приготовлены большие тетради; в них слева был наклеен текст каждого решения Политбюро, справа были мои отметки о результатах контроля. Работу контроля я вел самостоятельно и ни перед кем не отчитывался. Я брал трубку («вертушки») и звонил руководителю ведомства, которому было поручено выполнение. «Товарищ Луначарский, говорит Бажанов; такого-то числа Политбюро вынесло такое-то постановление; скажите, пожалуйста, что вами сделано во исполнение этого постановления». И товарищ Луначарский должен был, как школьник, отчитываться. По особенностям советской системы, общей халатности и неразберихе, выполнялась небольшая часть решений. Товарищ Луначарский должен был возможно убедительнее мне объяснять, что хотя выполнено мало, но ни он, ни его ведомство в этом не виноваты, а виноваты какие-то объективные причины.

Этим контролем я скоро поставил себя в особое положение и стал даже некоторой угрозой для всех, даже самых высокопоставленных членов большевистской верхушки. Это был классический пример силы. Я мог признать объяснения удовлетворительными и на этом дело прекратить, но мог признать их неудовлетворительными и доложить об этом тройке или Политбюро. И дело было, конечно, не в том, что по моему докладу Политбюро сейчас же поторопится снять провинившегося. Назначения и смещения происходили по совсем другим мотивам борьбы за власть и закулисным интригам. Но если была уже тенденция от кого-либо отделаться и снять его с занимаемого им крупного поста, то такой предлог для этого лучше, чем доклад секретаря Политбюро с фактами и доказательствами о том, что данный сановник систематически не выполняет постановлений Политбюро? Этот контроль я вел затем все время моей работы в Политбюро.

Я был молод и энергичен и скоро нашел себе одну побочную сферу интереса. Когда я был еще секретарем оргбюро, я присутствовал при утверждении организационным бюро состава Высшего совета физической культуры и некоторых общих директив для деятельности этого учреждения. Тогда же мне бросилась в глаза вздорность работы этого ведомства, но я был еще недостаточно крупным винтиком аппаратной машины, чтобы выступить с критикой.

Физическая культура понималась как какое-то полезное для здоровья трудящихся масс и для их дрессировки, почти обязательное массовое и скопом производимое размахивание руками и ногами, так сказать, какие-то коллективные движения для здоровья. Это и пытались внедрить во всяких рабочих клубах, загоняя трудящихся чуть ли не силой на эти демонстрации. Это, конечно, не вызывало ни малейшего интереса и рассматривалось как нечто не менее скучное, чем уроки политграмоты, от чего нужно было спасаться бегством. Спорт же, по идеям теоретиков этой «физкультуры», рассматривался как нездоровый пережиток буржуазной культуры, развивавший индивидуализм и, следовательно, враждебный коллективистским принципам культуры пролетарской. От физкультурной скучищи дохли мухи, и ее Высший совет влачил жалкое существование.

Когда я был уже секретарем Политбюро, я как-то сказал Сталину, что «физкультура» – это ерунда, никакого интереса у рабочих не вызывающая, и что надо перейти к спорту, к соревнованиям, интерес к которым у трудящихся масс будет совершенно обеспечен. В Высший совет входит членом представитель ЦК; это заведующий Агитпропом ЦК, который, сознавая никчемность учреждения, там, кажется, ни разу не был.

«Назначьте меня представителем ЦК, и я поверну дело, проводя это как линию ЦК от физкультуры к спорту». Сталин согласился – он привык всегда со мной соглашаться по вопросам, которые его совершенно не интересовали (а интересовали его только власть и борьба за нее). Я провел сейчас же мое назначение через нужные инстанции ЦК и стал представителем ЦК в Высшем совете, к сожалению, сохранившем термин «физической культуры».

Высший Совет составлялся по положению из представителей очень многих ведомств. Между прочим, членом Высшего совета был и Ягода, как представитель ГПУ. Но работу должен был вести президиум Высшего совета. Он состоял из пяти человек: председателя, которым был нарком здравоохранения Семашко; заместителя председателя – им был представитель военного ведомства Мехоношин; и трех членов президиума – меня как представителя ЦК партии, молодого доктора Иттина, представителя ЦК комсомола, и представителя ВЦСПС Сенюшкина.

Созвали пленум Высшего совета, и я выступил с докладом об изменении политики Совета – развитии спорта и связанной с этим заинтересованности трудящихся масс. Для начала надо было восстановить разрушенные революцией и закрытые старые спортивные организации, собрать в них разогнанных спортсменов и использовать их как инструкторов и воодушевителей спортивной деятельности. Затем втягивать рабочие массы.

Сейчас же с возражениями выступил Ягода. До революции спортом занимались главным образом представители буржуазного класса; спортивные организации были и будут сборищем контрреволюционеров; дать им возможность собираться и объединяться – опасно. Да и всякий спорт – это против коллективистических принципов.

Я принял бой, указывая, что новая линия, которую дает ЦК, принимает принцип соревнования, без которого нельзя возбудить интерес и привлечь к делу трудящихся. Что касается старых спортсменов, то политические их тенденции в данном случае не интересны: никакую контрреволюцию в футболе или беге на 100 метров не разведешь. Кроме того, политика партии всегда была направлена на использование специалистов. Инженеры и технические специалисты – в подавляющем большинстве выходцы из буржуазного класса, между тем они широко используются в народном хозяйстве, и даже Красная армия могла создаться и победить только благодаря привлечению в нее и использованию военных специалистов – старых царских офицеров, политически часто очень далеких и даже враждебных.