долларов. Это, как она позже узнала, называлось родительствовать. (Надин была первой, от кого Клаудия услышала это слово в глагольной форме.) Оно сопровождало Фила всю его жизнь и объясняло, почему он во всем был так хорош и компетентен, – так, как Клаудия никогда не будет.

Ландау по-немецки означает «изящную конную повозку», а Бёрч – буквально – самое вездесущее дерево в Мэне.

По сравнению с Филом она чувствовала себя сиротой, беспризорницей. И дело было не в бедности; ну, или не только в ней. Как и большинство людей из бедных семей, она росла под присмотром подростка. Годы спустя работая в клинике на Мерси-стрит, она будет видеть свою мать почти ежедневно – в каждой из полуобразованных, ничего не имеющих за душой беременных девочек, оказавшихся в крайне экстремальной ситуации; в подростках, на которых взвалена непосильная задача вырастить человеческое существо и которые категорически для нее непригодны.

То, что Клаудию воспитывали как попало, должно быть, сильно бросалось в глаза. В частности, ее абсолютная неподготовленность к жизни особенно беспокоила мать Фила, поэтому как-то раз она поехала с ней за покупками. Клаудия научилась посылать открытки с благодарностями, готовить голландский соус, гладить простыни, сбрызгивая их розовой водой. В мире Надин это были базовые жизненные навыки.

Поначалу такое внимание вызывало у Клаудии трепет, но потом начало тяготить. Фил вырос в теплице – напоенный, накормленный и защищенный от всех стихий, – но для простой конопли такая беспощадная забота и уход оказывались удушающими.

С собственной матерью в те годы она практически не общалась, а когда выпадала возможность, Деб пересказывала ей одни и те же истории: о ворчливом пациенте в Окружном доме, о бессмысленных разборках с коллегами, о приемыше, который видел кошмары, баловался со спичками, затевал драки или мочился в постель. Сама Деб никогда не задавала вопросов. Нью-йоркская жизнь дочери, ее гламурная работа, красавчик-муж и новая пара образцовых родителей не вызывали у нее никакого интереса.

Фил не выносил одиночества, поэтому они организовали свою жизнь соответствующим образом. Поселились в маленькой квартире в густонаселенном районе бурлящего жизнью города. Каждую неделю ходили на завтрак с его родителями, а еще пили, ужинали и устраивали киновечера в компании своих оживленных друзей.

На первую годовщину он подарил ей мобильный телефон. Подарок был весьма экстравагантный: далеко не каждый в те времена мог позволить себе мобильник, – но Фил решил, что это разумный подарок, на случай если ему нужно будет с ней связаться. Клаудия не видела в этом никакой логики, ведь у них дома был телефон и в редакции «Дэмзел» тоже, но она не стала делиться с Филом этими соображениями.

Она таскала мобильник с собой на работу, в спортзал, на занятия йогой и постоянно чувствовала себя привязанной к какому-то следящему устройству; как дядя Рики, после того как его поймали пьяным за рулем.

Позже покажется очевидным, что она потеряла его специально, по причинам, которые сама в тот момент не могла объяснить. Она просто хотела побыть одна, побродить бесцельно по кипящему жизнью городу, незамеченная и неотслеживаемая. Доказать Филу и в первую очередь себе, что она не заключенная, что, в отличие от дяди Рики, у нее есть выбор.

Так могло продолжаться бесконечно – Клаудия теряла бы телефоны, Фил терял бы терпение, – если бы не вмешался случай. Не успела она провести с новым телефоном пару месяцев, как «понесла» (она услышала это выражение в «Дэмзел» от южноафриканской фоторедакторши, которая работала там, пока, собственно, сама не «понесла»).

Они не планировали беременность. От противозачаточных у нее были страшные мигрени, поэтому она бросила их пить. В большинстве случаев они использовали презервативы, что на самом деле было ненамного лучше, чем не использовать вообще ничего.

Когда она «понесла», у нее словно земля ушла из-под ног, словно самолет, в котором она сидела, резко потерял высоту. Она не хотела ребенка, но теперь, очевидно, должна была его родить. Других вариантов она не рассматривала. В те годы она до смерти боялась принимать решения: она выросла среди бескрайнего моря упущенных возможностей, среди людей, ставших заложниками собственных неудачных выборов, и собственные суждения тоже не внушали ей большого доверия. Необходимость принять решение такого масштаба – любого масштаба вообще-то – вгоняла ее в ступор. Любое решение, независимо от исхода, казалось ошибочным.

Когда на восьмой неделе у нее случился выкидыш, казалось, что произошло чудо. Ее облегчение было невыразимо, поэтому она его и не выражала, а ее молчание сошло за скорбь. В конце концов мать Фила отвела ее к психотерапевту. Она стала частью семьи, где подобное было в порядке вещей.

Во время сеансов она чувствовала себя не в своей тарелке. Ей было сложно говорить о себе пятьдесят минут подряд: она была молода и у нее было не так уж много материала для обсуждения, по крайней мере такого, которым она готова была поделиться. Она не собиралась упоминать ни свое детство, ни эпизоды своего взросления, так что вместо этого она жаловалась на родителей Фила. Его семья была одной из главных причин, по которой она вышла за него замуж, и все же со временем ее начали раздражать их щедрость, забота и непрекращающийся поток советов, в которых она отчаянно нуждалась, но которые терпеть не могла слушать. Она исказила для них свой образ, а они ей поверили, отчего выглядели теперь глупо. Клаудия, которую они любили, была плодом воображения, женщиной, которой она хотела бы быть.

Горевания по поводу ее выкидыша казались непропорциональными самому событию. Она никогда не рассказывала им о приемышах – еще бы она стала, – но все-таки осуждала их невежество. Дети, настоящие, живые дети каждый день умирали от насилия, недосмотра и кучи других отнюдь не неизбежных причин, а эти добросердечные, недалекие, богатые люди оплакивали зародыш размером с комок жвачки.

Это был не ребенок. Это был продукт менструального цикла. Вот что ей хотелось сказать.

Она ходила к психотерапевту четыре месяца – вдвое дольше, чем была беременна, а в итоге они с Филом поделили свою коллекцию музыкальных дисков. Именно так в их возрасте выглядел развод.

Клаудия понятия не имела, что в итоге случилось с фоторедакторшей из Южной Африки, ознаменовавшей тот факт, что она «понесла», головокружительно роскошной вечеринкой. Она вышла замуж за финансиста с Уолл-стрит, переехала в Коннектикут, и больше о ней никто ничего не слышал.

Бостон после Нью-Йорка совсем не ощущался большим городом. Рестораны закрывались в девять вечера; ни один медленный скрипучий поезд подземки не шел туда, куда ей хотелось добраться. В декабре же Бостон предстал во всей красе. Город со своими заскоками. На Бикон-хилл под уличными фонарями