– Да ничего, – ответил он. – Как отдохнул?

– Хорошо.

Мы замолчали, будто исполнив свой долг по обмену общепринятыми фразами, и говорить оказалось больше не о чем. Сандер пошел одеваться на работу, я принялся разбирать вещи.

Да, поговорить сейчас не получится, подумал я. Что-то явно случилось. Сандер за две недели моего отсутствия резко изменился, я почувствовал это сразу, едва увидев его. Будто какая-то неуловимая составляющая жизни внезапно улетучилась из него. Или кто-то ее выкрал. Вечером нужно обязательно его обо всем расспросить, решил я. Сейчас еще не время.

– Я на работу. Сегодня, наверное, вернусь поздно. Отдыхай тут. – Сандер вышел и запер за собой дверь.

Произошло что-то серьезное, понял я. В поведении Сандера сквозило что-то похожее на неприязнь. Чем я ее вызвал? Уж не своим ночным звонком, наверное. Слишком слабый повод для такой реакции. Нет, здесь что-то более глубокое.

Я закончил разбирать вещи, побросал как попало грязную одежду в стиральную машину, включил телевизор и повалился на диван. Диктор новостей что-то монотонно бубнил про теракты и падения самолетов. Видеорепортажи с мест событий казались такими же серыми, как мир за окном, не вызывая никакой эмоциональной реакции. Как будто мокрое небо своей свинцовой тяжестью придавило источник чувств где-то внутри меня, перекрыв все входы и выходы. Меня стало клонить в сон.

Так я и провел этот день, валяясь в полудреме, вставая лишь иногда, чтобы отправить в себя кусок холодной еды. Что именно глотал, не помню. Да и есть-то толком не хотел, и вкуса еды почти не чувствовал. Цвет мира за окном не менялся, словно его заспиртовали, и невозможно было понять, день сейчас или уже вечер. На часы смотреть не хотелось.

Дряхлое время все же доползло до сумерек. Яркость света снаружи снизилась, и мрачные полутени заполнили комнату. Свет я не включал, наблюдая, как тени медленно сгущаются, и, не чувствуя сопротивления, незаметно подкрадываются к моим ногам. Скоро они заполнили собой все пространство вокруг, и только яркое цветное пятно телевизора на стене напоминало о том, что где-то еще теплится жизнь. Шел какой-то фильм, но я не смотрел его – мой взгляд замер на точке рядом с мертвенно-бледным прямоугольником окна, будто скованный сумраком. Звуки фильма долетали до меня будто сквозь толщу воды, лучи света освещали лишь маленький клочок пространства перед телевизором, не в силах преодолеть густой мрак, превратившийся в тяжелый жидкий туман и стремительно наполнявший ставшую почти неузнаваемой комнату глубоким безмолвием.

Вдруг, посреди этого плотоядного молчания, я отчетливо услышал, как в замочной скважине провернулся ключ. Сердце подскочило куда-то к горлу и заколотилось в бешеном ритме. Дикий животный страх охватил меня. Я хотел вскочить – и не смог. Мрак сковал мое тело и проглотил его, я больше не чувствовал ни рук, ни ног. Не盅ота сжала мои губы. Я чувствовал только, как бешено заходится сердце и вылезают из орбит глаза. Я почему-то подумал, что сейчас умру, и чувство невыразимой, страшной, беспредельной безысходности заполнило меня.

В комнате зажегся свет, и окружающий мрак мгновенно растворился – я видел, как тени быстро разбегаются по углам и притаиваются за предметами. Но тело мое оставалось скованным, и все, что я смог – повернуть голову и уставиться безумным взглядом на дверной проем. В нем появилась фигура Сандера.

Какое-то время он стоял и смотрел на меня, не говоря ни слова. Я тоже не сводил с него глаз.

– Что с тобой? – голос Сандера прозвучал резко и гулко.

Дикий страх отступил так же резко, как и пришел. Я почувствовал, что могу уже шевелить губами; онемение сошло с рук и ног, теперь они задрожали.

– Просто… испугался, – я отвел глаза. И в самом деле, что это со мной? Чуть не обосрался от страха, как дите малое…

Сандер подошел, переключил телевизор на другой канал и прошел на кухню. Я еще какое-то время сидел, успокаивая все еще стучавшее в висках сердце. Дрожь в руках и ногах понемногу проходила. Усилием воли я поднялся с дивана, выключил телевизор и пошел в ванную, думая умыться.

Включив свет, я посмотрел в зеркало – и отшатнулся. Из зеркала смотрел на меня не я. Лицо, которое я там увидел, было маской бездонного ужаса: серая кожа, будто натянутая прямо на череп, широко раскрытые пустые глаза, серые бескровные губы. Но самое главное – на этом лице не было ничего, что можно было бы назвать выражением. Как будто жизнь полностью ушла из этого лица, оставив его как мрачную насмешку над природой.

Я с трудом совладал с собой, выключил свет в ванной, прошел к раковине и долго умывался в темноте, с усилием растирая кожу лица руками. Посмотреть на себя я так и не решился.

Сандер жевал что-то, сидя за барной стойкой и уперев взгляд куда-то в центр холодильника. Его лицо вдруг напомнило мне то, что я видел только что в зеркале. Я подошел и уселся на табурет напротив. Он с видимым усилием перевел взгляд на меня.

– Сандер, что-то случилось? Ты сам не свой, – сказал я, и вдруг понял, что то же самое можно сказать и про меня.

Он долго молчал, глядя на меня невидящим взглядом.

– Ты помнишь Марину? – спросил он наконец.

– Марину? Конечно, помню, – предчувствие чего-то ужасного и неизбежного вдруг снова накатило на меня, вытряхнув все мысли и слова.

Сандер снова помолчал, отведя взгляд.

– Она скоро умрет, – произнес он полностью лишенным эмоций, обесцвеченным, растворенным кислотой голосом.

Я сидел все так же, и его слова ничего не изменили внутри меня – я будто и раньше это знал, будто я все уже почувствовал до того, как был уведомлен официально. Серый вязкий ужас все так же заполнял меня изнутри своей безликой желеобразной массой, и пробиться сквозь нее было уже невозможно – я тонул, и понимал это, и холодная безысходность снова сковывала мои конечности, заполняла легкие, раздавливала сердце.

– Скоро умрет, – повторил Сандер.

В темном квадрате окна промелькнула черная тень какой-то птицы.

XII

Марина жаловалась на частые головные боли, и ее родители решили направить ее на обследование. Обследование показало аневризму. Маленький сосуд у нее в мозгу разбух и готов был в любой момент взорваться, залив кровью все вокруг. Быстрая и легкая смерть.

Марина обращалась к лучшим врачам-нейрохирургам. Но все они признавали ее аневризму неоперабельной. Слишком глубоко в мозгу был запрятан злосчастный сосуд, и добраться до него, не повредив другие